Координаторка транс*активистской инициативы ТГ Хаус Алиса рассказала о том, как живет трансгендерное сообщество Беларуси спустя год после начала пандемии и социально-политического кризиса.
Милана: Давай вспомним прошлогоднюю кампанию с продуктовыми наборами для трансгендерных людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. На моей памяти это была одна из первых кампаний, посвящённых адресной помощи для транс*сообщества. Обычно когда речь идёт про поддержку уязвимых групп, мы говорим про сервисы: консультации психолога или бесплатную юридическую помощь в защите своих прав, например, в случае трудовой дискриминации. Сама концепция адресной помощи часто критикуется как «менее эффективная». Но правда в том, что огромное количество людей просто не может воспользоваться сервисами, потому что их проблемы находятся на ступень раньше, на уровне базовых потребностей, когда людям просто нечего есть — потому что нет дома и работы. И, мне кажется, это очень круто, что кампания была реализована. А как ты её оцениваешь? Как тебе кажется по прошествии времени, насколько это было полезно? На что всё-таки больше сработала кампания: на улучшение материального положения людей или на эмоциональную поддержку?
Алиса, «ТГ Хаус»: Сейчас я вижу, что эффект был очень значительным. Даже просто от того, что люди, возможно, впервые видели, что кто-то о них заботится, что запросам трансгендерных людей уделяется внимание. Что они не брошены один на один со своими проблемами. Сразу вспоминается, как некоторые реагировали на получение помощи: когда человек открывает дверь, видит пакет продуктов, и у него шок — вот эти первые минуты мне об очень многом говорят в плане психологического состояния и настроя, которые были в сообществе. Люди жили с уверенностью, со знанием, что им никто никогда не помогал и не поможет. Наши активисты, которые развозили помощь, рассказывали, что иногда двери открывали родители человека, который оставлял заявку. И когда они узнавали, что это помощь от «Транс*Коалиции» [«Транс*Коалиция на постсоветском пространстве» — организация, занимающаяся вопросами дискриминации трансгендерных, небинарных, квир-персон, — прим. ред.], что так в сообществе люди друг другу помогают, повторюсь, они были просто в шоке: неужели до их семей в хорошем смысле есть кому-то дело? Нам потом рассказывали, что для некоторых это стало отправной точкой перезагрузки в детско-родительских отношениях, что родители начали менять своё мнение: негативные стереотипы, которые были у них в голове, стали понемногу разрушаться. Конечно, это не изменило людям всю жизнь, не затянуло все раны — но это удивление побудило их задуматься.
© Коллаж Милы Ведровой Я думаю, самым важным было именно это внимание, признание, что с тобой считаются, что кто-то тебе пишет, думает о твоей беде. Ведь это не было так просто — люди не оставляли заявки на сайте сами. Нам приходилось использовать много личных связей: передавать информацию по своим каналам, предлагать, уговаривать. Многие просто не верили, что здесь нет подвоха, что можно рассчитывать на безвозмездную помощь, потому что тебе сейчас трудно, ждали, что у них что-то попросят, где-то их обманут, или говорили «отдайте тем, кому нужнее», при этом находясь в очень стеснённых обстоятельствах. Но благодаря сарафанному радио мы смогли помочь более чем тридцати людям. Конечно, я как активистка прекрасно понимаю, что это не все, кто нуждался в помощи, но для такой кампании это действительно хороший результат.
Обычно в условиях программ адресной помощи указывается, что они разовые. Но иногда были действительно очень сложные ситуации, когда человек оказывался в совсем безвыходном положении. Тогда мы принимали решение делать исключение и принимали повторную заявку.
М.: Сохраняете ли вы сейчас связь с «Транс*Коалицией»?
А.: Конечно. Мы постоянно держим контакт: Казахстан, Украина, Беларусь, другие страны постсоветского пространства. Мы также на связи с «Трансгендерной Европой», крупнейшей европейской организацией по защите прав трансгендерных людей.
Передаём друг другу информацию: если какие-то заявки поступают из Беларуси, я их все вижу, всё по-прежнему. Мы на постоянной основе принимаем заявки по поводу юридической помощи, бесплатных медицинских и психологических консультаций.
М.: Была ли организована комиссия [собрание врачей_инь и других специалистов_ок, выдающих разрешение сначала на юридический, потом на медицинский транс-переход в Беларуси, — прим. ред.] во время пандемии?
А.: Да, комиссии были: летом и зимой. Я поддерживаю связь с людьми, которые были на этих комиссиях. На зимней комиссии было двадцать семь человек — здесь всё идет по плану. Хотя, конечно, такое количество людей меня удивило — раньше всегда было человек десять-пятнадцать.
М.: Как ты думаешь, это может быть связано с тем, что люди стали меньше бояться обращаться в систему официального здравоохранения и заявлять о себе?
А.: Возможно и такое. Хотя, честно говоря, я думаю, что это просто совпадение: люди могли подать документы два года назад, сейчас подошёл срок, и всех сразу направили на одну комиссию. У кого-то была первая комиссия, у кого-то вторая, а собирают одну для всех. Можно связать это с тем, что стало меньше страха, но вот буквально на прошлой неделе к нам обращалась девушка за консультацией, она подавала документы, — конечно, дрожала и боялась. Я постаралась её поддержать, рассказать весь механизм работы комиссии. Говорю: не дрожи, просто приди и расскажи про себя всё как есть. Но всё равно, конечно, люди волнуются.
© Коллаж Милы Ведровой В прошлом году в активизме было много идей о каких-то изменениях: были разговоры про обновление системы, закрепление новых, более цивилизованных законодательных норм, но политический и социальный кризис прошедшего года всё это заморозил. Многие активисты выгорели и пострадали. Стало в разы сложнее на всех уровнях: от работы с инстанциями до коммуникации с международным сообществом. Например, я знаю, что «Трансгендерная Европа» долго не могла получить от Беларуси в этом году ответ по поводу положения трансгендерного сообщества в период пандемии — просто потому, что на подачу отчётов и описание подвижек тоже нужны какие-то внутренние силы. А откуда их взять, если правозащитники в один и тот же месяц сперва встречаются с работниками паспортного стола по поводу упрощения юридического перехода, а потом в том же месяце оказываются «на сутках»? Всё происходящее очень сильно бьёт и по работоспособности, и по чувству безопасности. Тем более, что сейчас отсидка по условиям даётся гораздо сложнее. У меня был такой опыт: несколько лет назад я сама отсидела «на сутках». Но я вижу свидетельства прошедшего года и понимаю, что сейчас это просто несравнимо. И хлорка эта, и матрасы… Это всё так глубоко засело, столько жизней затронуло — это уже далеко не про политику. Видишь, даже мы с тобой говорим — и всё равно приходим к этой теме. На это очень тяжело смотреть.
В текущем положении всё равно очень важно мониторить нашу тему. Понятно, что вопрос взаимодействия с системой, лоббирования не стоит в данный момент. Инструменты правозащиты сильно ограничены — но всё равно хотя бы какие-то мониторинги важно проводить, чтобы понимать, что происходит с людьми, какие проблемы перед ними встают.
М.: Как ты думаешь, насколько на транс*сообщество повлиял этот кризис? На ощущение безопасности, на ощущение своих перспектив в этой стране? В Беларуси сегодня для гораздо более привилегированных групп всё происходящее стало поводом для миграции, но у большинства трансгендерных людей просто нет такой возможности, перед ними не стоит выбор «уехать или остаться», потому что сама возможность уехать — это часто привилегия. Особенно если вспомнить о пандемии, когда и без вопроса документов или финансовой подушки перемещения ограничены. В то же время идея «я уеду отсюда» очень часто звучит в ЛГБТ+ сообществе в странах СНГ как какая-то спасительная мечта. Трансформировалась ли эта идея во что-то другое? Что вообще говорят в сообществе, когда наша повестка вообще ушла из фокуса общественного внимания?
А.: Безусловно, проблемы транс*сообщества никуда не ушли. Мне кажется, люди просто немного заморозили свои ожидания, осознавая нынешнее положение. Многие пытаются привыкать к текущим реалиям, хотя понятное дело, что всё это накапливается внутри — многие не справляются сами, обращаются за помощью к психологу. Несколько моих знакомых из транс*сообщества уехали — у них была такая возможность: кто-то по работе, кто-то по гуманитарным причинам. Но большинство людей остаются, живут здесь. Сейчас очень сложно с работой. Я не скажу, что всё хуже, чем было, — только потому, что и раньше было плохо. Но люди стали меньше говорить об этом. Даже когда кому-то пишешь «у тебя были проблемы, как ты?», — особенно людям, которые, например, писали третий раз по поводу адресной помощи, потому что ситуация была просто ужасной, — а они словно смирились, хотя с этим невозможно смириться. Просто приняли, что нужно выжить в текущий момент. Потому что уехать — это очень трудно. Это не только о визе и юридических основаниях, это ещё и громадные сложности с социализацией. Как выучить язык, как найти работу, как оплатить жильё — когда люди в своей стране всю жизнь сталкиваются со сложностями в этих вопросах, в чужой стране социализация превращается в нереальную задачу. И мне здесь очень важно напоминать, что существует мировое транс*сообщество.
Если вы решились на такой сложный шаг, как миграция, пожалуйста, помните, что вам не придётся преодолевать это в одиночку. В соседних странах — в Польше, Литве — есть транс-активистские организации, та же «Трансфузия», которая может помочь решить какие-то юридические моменты.
© Коллаж Милы Ведровой М.: Что тебя поддерживает в эти непростые дни?
А.: Меня поддерживает моя психолог, которая работает со мной и с нашими клиентами и клиентками. А если серьезно, то, конечно, надежда: я верю, что прогресс в сфере прав человека неизбежен, что эволюция неизбежна. У всех бывают периоды отчаяния — у меня тоже иногда просто руки опускаются. Но потом я смотрю на эти огромные тюремные сроки и понимаю: невозможно, чтобы их отсидели до конца. Для меня вот эта тема с долгими сроками — это предел понимания, и я твёрдо верю, что так не должно быть и не будет. Я очень много лет в общественно-политической жизни, с 2008 года, и я знаю, что раньше не было такой солидарности и осознанности. Да, мы видим сейчас вокруг обыденную жизнь: люди как-то живут, ходят на работу, но у них в голове накапливается понимание, что так не должно быть.
М.: Мой последний вопрос практического характера. Когда мы разговаривали про закрытие границ год назад, в Беларуси была очень сложная ситуация с препаратами заместительной гормональной терапии: из-за жёстких ограничений люди не могли приобрести их в стране или за рубежом. А как сейчас обстоят дела с этим?
А.: Тогда ограничения были гораздо жёстче — сейчас всё вернулось на круги своя, можно заказывать что-то из-за рубежа. Теперь в основном все препараты возят из России. Самая жесть была весной, когда многие страны наглухо закрыли границы, ничего нельзя было привезти — сейчас логистика упростилась. Даже количество запросов на консультации по поводу ЗГТ снизилось. Весной люди писали постоянно, спрашивали, как найти препараты. Сейчас уже не так. Кстати, закрытие границ повлияло на активность людей: многие начали искать информацию, как себе помочь, как решить свои проблемы, узнавали больше о международных организациях трансгендерных людей — это большой плюс.
Мы в «ТГ Хаус» также планируем развивать международную коммуникацию: сейчас я пишу мониторинг для «Трансгендерной Европы». Важно смотреть, как живёт сообщество в динамике, как работает законодательство. Например, у нас нет изменений в законах, которые бы улучшали положение трансгендерных людей. С одной стороны, это плохой показатель. С другой стороны, иногда ригидное законодательство сдерживает и негативные изменения: например, 52 тысячи подписей против видимости ЛГБТ+ людей в медиа тоже не принесли результатов. Получается, что законодательство нельзя поменять ни в лучшую, ни в худшую сторону: это сложно назвать плюсом, но эту особенность тоже важно понимать — у нас сейчас всё заморожено.
