Поговорили с Тони Лашден о близости, терапии, личных историях, квир-письме, а также о том, как мы воспринимаем и описываем себя — в рамках беседы о е_ё недавно вышедшем сборнике рассказов «Последний автобус уходит в восемь».
Тони: Мне кажется, она в первую очередь про отношения, про очень разные — и романтические, и неромантические. И про то, как внутри этих отношений переживается близость. Это центральная идея, которая присутствует в каждом тексте: попытка понять, как близость возникает, как она нарастает, что происходит, когда она утрачивается. Во-вторых, мне важно говорить, что да, это книга про женщин… Там есть персонажи-мужчины, но у меня нет идеи, что это цис-мужчины, наверное. То есть это сборник историй про очень разных женщин и про их способ взаимодействовать с миром.
Мила: Расскажи, пожалуйста, как собралась книга. Сперва возникла тема, или рассказы, как бусинки, нанизывались на общую тематическую нить?
Тони: Идея собрать сборник была со мной многие годы. Но в какой-то момент я переехал жить в Швецию, и этот опыт — потеря привычного социального круга — стал для меня достаточно болезненным. Из-за этого у меня на год-полтора отнялся писательский голос, я вообще ничего не мог писать. Весь мой текст захлёбывался сам в себе, было непонятно, о чём и как писать, мне было дискомфортно. И где-то на втором году своей жизни в Швеции, больше поездив по Северу, найдя своё безопасное пространство внутри Севера, я подумал: хорошо, наверное, я начну что-то писать. И первые рассказы были написаны из желания заново научиться говорить. Потому что тогда мне казалось, что я больше не смогу написать ни одного слова, связать ни одного предложения… Я писал какие-то тексты на протяжении следующих двух лет, они были очень разрозненными, затрагивали разные темы, их накопилось штук пять-шесть. В моей голове все они про одно физическое место — про людей, связанных общим пространством, местом проживания, геолокацией.
Мила: Процесс сбора рассказов занял несколько лет?
Тони: Да. Это был достаточно долгий и энергоёмкий процесс. Даже после того, как у меня вновь появилась способность писать, в письме всё равно были паузы. По сути, последние рассказы для сборника я дописывал прошлым летом и всё вместе редактировал весной 2021 года. В прошлом году из-за всего, что происходило в Беларуси и в мире, я подумал, что это совсем новый для меня жизненный опыт, жизненный этап. И что всю эту историю, которая для меня была очень крепко связана с Севером и с моим переживанием Севера, надо каким-то образом закрыть. Поэтому я приложил много сил, чтобы этот сборник доделать и выпустить. Тексты, которые я пишу сейчас, сильно отличаются от того, что можно найти в сборнике. Сборник, по моим ощущениям, дистантный и холодный. Потому что нынешние тексты более злые, горячие по характеру.
© Коллаж Мила Ведрова / для коллажа использована фотография авторства Саши НестМила: У тебя пару лет назад выходила первая книга «15 дней, когда я умирала», она отличается по тональности. Как бы ты её описал?
Тони: Это книжка про один болезненный опыт, она маленькая. Она посвящена одной конкретной теме — тому, как проживается травма. Это вещь в себе. Для меня было также важно её написать, потому что в какой-то момент я поняла, что сборник у меня не получается. Эмоционально и интеллектуально я чувствовал себя плохо, мне казалось, что подготовка сборника идёт тяжело и плохо, занимает невообразимо большое количество лет. Фрустрация от того, что, с одной стороны, ни о чём не хотелось писать, а с другой, какие-то темы находились, но внутренне меня постоянно что-то останавливало об этом писать. И мне показалось, что лучшим решением будет написать о том, что меня действительно лично и глубоко беспокоило на тот момент. Так и получилась эта маленькая книжечка — как попытка прервать это тяжелое для меня молчание.
Мила: Тексты и письмо присутствуют в твоей жизни довольно продолжительное время. Можешь, пожалуйста, рассказать про свои отношения с текстами — и в роли писателя, создателя текстов, и в роли читателя.
Тони: Для меня, наверное, текст — это первый и важный способ взаимодействия с миром. Много читаю, много пишу. Около десяти лет я веду бумажные дневники. Это такая практика, которая всегда со мной. Она довольно отягощающая (смеётся), потому что, во-первых, их надо где-то хранить, во-вторых, актуальный бумажный дневник надо постоянно с собой возить, в-третьих, у письма от руки есть своя специфика: оно требует больших физических усилий, то есть, много ты не напишешь, и поэтому постоянно приходится выбирать, про что именно ты напишешь, что именно тебе важно выразить через текст в сегодняшнем моменте. Для меня, наверное, это главный способ думать и про свои чувства, и про чувства других людей, такой способ взаимодействовать с миром и познавать его. Пишу я, тоже надо сказать, очень давно. В совсем юные годы я много писал фанфикшена, это был классный процесс, полный удовольствия, мне это очень нравилось. Во-первых, потому что ты очень быстро начинаешь взаимодействовать с сообществом фанфикеров, у которых есть схожие с твоими интересы, ценности, идеи, это очень быстро помогает тебе найти единомышленников и единомышленниц. И ты прямо чувствуешь, что текст имеет объединяющую, связующую функцию. Эта возможность находить людей со схожими позициями, чувствами, увлечениями для меня очень важна. Поэтому, думаю, и художественные, и журналистские или аналитические тексты я пишу именно с этой задачей: найти «своих».
Мила: Класс! Мне очень отзывается то, о чём ты говоришь. Ощущение, когда ты натыкаешься на какой-то художественный или околожурналистский текст, где у героев или героинь другой бэкграунд, может быть, даже отличная от твоей история, но человек пишет про свой опыт таким образом, что ты при прочтении понимаешь: он_а меня понимает. Такое созвучие в этом всём есть, от которого становится чуть-чуть легче жить.
Тони: Да, понимаю очень хорошо. Именно поэтому я много читаю. Признаюсь, последние годы я почти отказался читать литературу, написанную мужчинами, а если и читаю, то это скорее какой-то нон-фикшн. И надо сказать, что такое политическое или, можно сказать, идеологическое решение очень быстро помогло мне осознать, что в пространстве и женского, и квир-письма, и феминистского письма есть много опыта, который, возможно, отличается от моего, но по крайней мере помещает меня в какой-то более комфортный контекст. Разнообразие реакций, чувств и переживаний, более сложный набор эмоций, связанный с обычной жизнью, с отношениями, с сексуальностью и близостью… И для меня это очень важно и ценно: иметь возможность читать тексты условно таких же людей, как я. Например, в начале этого года я читал «Рану» Оксаны Васякиной, и для меня это было откровением. Например, когда читаю русскоязычных писательниц, которые в художественном тексте начинают писать о лесбийском или бисексуальном опыте, говорят о более глубоких переживаниях, связанных со своей телесностью, о ментальном здоровье, о семейном неблагополучии, о насилии, о проблемах с государством — я начинаю чувствовать, что, конечно, может казаться, что мы все одиноки, но кроме этого есть большое пространство для построения солидарности. Есть, люди, с которыми можно солидаризироваться, есть точки соприкосновения и даже пространство, в которое можно прийти и поговорить о каких-то таких вещах.
Мила: Мне вспомнилось, что в нарративной практике есть такое понятие, как группа поддержки или «жизненный клуб». Центральная идея заключается в том, что несмотря на то, что мы рождаемся и растём в определённом социальном окружении, мы обладаем властью наделять тех или иных людей определённым статусом в своей жизни и выстраивать отношения с ними на комфортной для нас дистанции — «понижая» или «повышая» статус в «жизненном клубе». То есть, можно осознанно дистанцироваться, насколько это возможно, от тех, кто, например, не поддерживает меня в моей предпочитаемой идентичности, как, например, гомосексуальной персоны. И наоборот искать и приближать к себе тех, кто принимает мою идентичность и поддерживает меня целостно. Также важный аспект идеи «жизненного клуба» — это то, о чём, ты говоришь, как мне кажется: наша личная группа поддержки может включать медийных персон, создателей, писательниц, фентезийных персонажей, мифических персонажей, героев и героинь книг, фильмов, сказок, легенд или иных произведений. В этом смысле мне кажется, что твои тексты и блог тоже становятся поддерживающими для других людей. Если попытаться описать: кто твой_я читатель_ница? Ты пишешь для кого-то конкретного? Кто твоя целевая аудитория (не в смысле маркетинговой стратегии) (смеется)?
Тони: Честно будет сказать, что в первую очередь я пишу для себя. Лет пятнадцать, наверное. Когда я был младше, текстов, в которых хоть каким-то несексуализированным образом была представлена жизнь ненормативных людей, было о-о-очень мало. Была такая, если помнишь, серия книг «Альтернатива»... Но и там в основном были тексты авторов-мужчин. Я абсолютно убеждён, что существует male gaze (англ. мужской взгляд, объективирующий женщин в кино, искусстве и т.д. — прим. ред.) в литературе, и мужское письмо в принципе довольно специфичное, вся эта история «вспомнил папу — подрочил в стакан»... (отсылка к высказыванию писательницы и феминистки Кати Казбек о роли белых цисгетеро-мужчин в американской литературе — прим. ред.) Мне это было совершенно не близко, но эта литература была намного более доступна, чем квир-письмо. И именно через такую литературу приходилось пытаться как-то подумать о своём опыте, чувствах, эмоциях. Я думаю, что если бы я в двенадцать-четырнадцать лет читал Ксению Букшу, Евгению Некрасову, если бы мне дали книжку Мэгги Нельсон — то очень многие вопросы отпали бы сами собой. Мне просто кажется, что есть разница в том, как квир-субъект или женский субъект описывается в условно мужской литературе и как они описываются в квир-феминистском письме. И, конечно, для меня важной задачей было и есть написать такой текст, который, как мне фантазируется, если бы я сам его прочитал, когда был подростком, мне бы помог и поддержал меня. Помог, например, понять, как говорить про сексуальное желание в отношении других женщин и не цис-людей, как можно выстраивать близость, какие формы взаимоотношений с людьми существуют и как всё это можно проживать и переживать.
Кроме того, я думаю, что мои тексты в большей степени адресованы тем людям, которые находятся в поиске себя. Мы недавно обсуждали, насколько квир-письмо вообще может быть ориентировано на гетеросексуальных людей. И мне кажется, что оно также безусловно может быть на них ориентировано, потому что мы живём в таком контексте, где вне зависимости от нашей сексуальной ориентации или гендерной идентичности мы находимся в поиске собственной зоны безопасности, зоны комфорта. И я надеюсь, что мои тексты могут помогать людям поразмышлять, где эта зона начинается и заканчивается.
© Мила ВедроваМила: Можешь здесь немного рассказать для тех, кто не знаком с этими понятиями: что такое квир-письмо, феминистское письмо? Чем оно отличается от гетеронормативной цис-мужской письменной традиции?
Тони: У меня тоже нет профильного образования, но я поделюсь, как я это понимаю на уровне чувств. Я бы сказал, что для меня феминистское письмо — это в первую очередь текст, который написан женщинами* и не цис-людьми. И эти тексты в первую очередь включают в себя опыты жизни в патриархальном капиталистическом мире, а также отражают абсолютно не явные и теневые особенности жизни в таком мире, где многие из переживаний маргинализированы, а сам ты постоянно находишься в некотором пограничном состоянии между дискриминацией и недискриминацией, и по большому счёту тебе постоянно приходится свой голос раз за разом возвращать, чтобы про себя говорить. Если говорить про квир-письмо, то для меня это про некоторую политическую ориентацию, я квир-письмо воспринимаю как письмо о ненормативности как таковой. И для меня это не только про сексуальность. В первую очередь это всё-таки о том, что существует очень много опыта, который не укладывается — как бы это сказать — в полярные категории. Не всегда просто на самом деле в жизни отличить насилие от ненасилия, не всегда просто сказать, кто был прав, а кто виноват, не всегда удаётся быстро и чётко заявить о своих границах или потребностях и понять их. Мне кажется, квир-письмо работает с такими ускользающими категориями, которые уходят за пределы категорий хорошего-плохого, нормального-ненормального, здорового-нездорового. Такая серая зона.
Мила: Слушаю тебя и чувствую, что у меня фонит профессиональный бэкграунд, потому что вспоминаю о существующих в нашем мышлении когнитивных искажениях: например, «плохой или хороший», «норма или патология», «всё или ничего», «всегда или никогда», о категоричном и абсолютном. Мне тоже с психологической точки зрения кажется, что во многом зрелость и взросление человека — это про обретение способности к амбивалентности восприятия себя, других людей, тех или иных событий. И как будто квир-письмо может быть хорошим для этого инструментом, потому что оно показывает, как неоднозначен, нелинеен, ненормативен, сложно устроен человеческий опыт. В отличие от тех историй, которые мы находим в текстах, созданных цис-мужчинами, где есть попытка однозначно посмотреть на те или иные вещи.
Тони: Честно говоря, думаю, что это главное для меня в квир-письме, и особую радость вызывает возможность разных интерпретаций происходящего. Например, кто однозначно прав, а кто — виноват. Один из текстов для сборника я писал в рамках школы женского письма “Write like a girl”. Её ведет Света Лукьянова в России, но там есть онлайн-курс, который можно проходить из любой точки мира. И вот мы с группой писали тексты, обсуждали и разбирали их с коллежанками; там такая форма работы в группе, что все читают тексты всех и дают обратную связь, но не с точки зрения «вот это было хорошо, а это не очень», а скорее пытаются проникнуть в суть написанного, поделиться, как они понимают, про что эта история, в чём конфликт между героями или героинями. В ходе такой работы я увидел на своём опыте и на опыте коллежанок, что как только история становится богаче, чем обычный репертуар того, что можно встретить в условно нормативной литературе, то сразу появляется двойственность оценки. Потому что люди начинают взаимодействовать со своим личным сложным опытом, и тогда не так просто заявить, что, ну, вот здесь есть хороший протагонист и плохой антагонист. И мне кажется значительно более важным создавать такие истории. Потому что, на мой взгляд, мир вокруг нас, к сожалению или счастью, утратил эту ясность, эту однозначность, кто хорошие, а кто плохие. И очень важно, мне кажется, учиться давать более нюансированную оценку происходящему, потому что это даёт тебе самому возможность действовать в более широком спектре. Не боясь, что тебе скажут «ну, ты плохой человек», и не делая что-то только ради того, чтобы все подумали, что ты хороший. И когда ты эту сложность и неидеальность видишь в литературе, это словно примиряет тебя с тем, что мир такой неоднозначный и так сразу на самом деле во всём не разберешься. Ты и себе начинаешь позволять эту сложность и неидеальность.
Например, когда я сажусь писать текст, вообще очень редко думаю о том, какой конфликт в нём будет. Я редко подхожу к этому структурно, часто есть просто история, которую мне хочется рассказать. Вот я ходил на курсы по креативному письму, чтобы узнать, существуют ли на самом деле какие-то техники написания текста. И, конечно, теперь, когда я знаю, как это делать, какие там есть структурные элементы, как это можно анализировать и всё такое, — это полезно. Может быть даже не с писательской точки зрения, а с читательской: ты смотришь на текст и думаешь «ах, как здесь хорошо сделана экспозиция, душа радуется».
Но когда сажусь писать, я очень редко про это думаю именно в таких терминах. Иногда я хочу рассказать просто одну историю — и это мне даётся очень просто. То есть я знаю, чем она началась и закончилась, дальше текст как бы идёт сам. А иногда сажусь и понимаю, что какой-то кусок очень хорошо представляю, но каким будут начало и завершение — пока не ясно. В таких случаях я просто записываю этот кусок и откладываю текст в надежде, что в какой-то другой момент я придумаю, про что это. Для меня процесс творческий скорее не про техничность, а про попытку что-то рассказать.
Я очень часто пишу про одни и те же темы, и истории эти иногда очень разные, а иногда очень похожие друг на друга, в этом не вижу ничего плохого. Просто иногда действительно надо написать семнадцать текстов о расставании, чтобы его пережить.
Мила: Да, словно есть такая установка, что, ну, вот есть тема, и она должна быть раскрыта в определённом тексте — и всё. Как будто повторяться больше нельзя! Вот это право писать сколько угодно текстов на тему, которая тебя волнует, — как будто за это тоже надо бороться.
Тони: Мне ещё кажется, что это связано с тем, как мы вообще к травматическим переживаниями относимся. После всех этих лет хождения на терапию мне кажется, что существует стереотип о том, что долго оставаться в негативных переживаниях плохо, что надо быстро и легко справляться с травмой и не «засиживаться» в ней.
Читал недавно комментарий к одной книге: мол, что это они триста страниц пережёвывают одни и те же страдания. Думаю, что иногда надо и триста, и тысяча триста страниц про депрессию — и тема не будет до конца исчерпана. Но, наверное, это постсоветская история, часть культуры — нам сложно пережить, когда людям вокруг нас плохо. Как будто нужно обязательно что-то с этим сделать: не просто побыть рядом, выразить слова поддержки, а непременно включиться в этот процесс, остановить, повернуть его вспять, прекратить.
Потому что вроде как все должны быть здоровы и счастливы. А если люди не здоровы или не счастливы, с этим обязательно надо что-то сделать.
Хотя, мне кажется, все люди, которые сталкивались с травмой или утратой, знают, что всё не переживается за один раз. Может казаться, что мы уже всё проходили, что о том или ином событии всё сказано, все переживания прожиты, и всё, что можно было сказать об этом, уже сказано. Но для тебя лично эта история может быть не закрыта. Есть чувства, переживания, это всё ещё на тебе как-то отражается. И мне кажется важным признаваться в этом себе и разрешать.
© Мила ВедроваМила: Знаешь, здесь хочется упомянуть о книге «Поговорим об утрате». Я её читала этим летом, переживая смерть близкого человека. Когда я размышляю о том, как мы переживаем травмы, сложности или утраты, в попытке найти истории в медиа, личные истории в интернете, сюжеты в литературе, я натыкаюсь на нарративы о том, что самое главное в исцелении — сделать всё правильно. Делай всё правильно, и ты сможешь всё пережить. А если не пережила_а ещё, не справилась — значит, ты что-то делаешь неправильно. Такое своеобразное обвинение жертвы. Но правда в том, что иногда ты можешь быть в терапии много лет, можешь внедрять в жизнь полезные привычки, подобрать правильные медикаменты, найти классных поддерживающих специалистов, создать крепкую систему социальной поддержки для себя — и это всё равно не решит все проблемы окончательно. Иногда истории об исцелении, которые я очень часто вижу в медиа, — такие оптимистичные истории успеха, где нет рецидивов, будто корова всё языком слизнула, — меня злят, потому что в жизни всё не так линейно, не так быстро.
Тони: Согласен полностью. Именно поэтому в сборнике есть тексты, где нет никакого магического разрешения проблемы. Да, люди чувствовали себя плохо и совершали вот такие вещи. И…. И ничего «хорошего» дальше не произошло, просто потому что иногда это невозможно. То есть, иногда невозможно сделать ситуацию хорошей, никакое позитивное мышление невозможно, ни поддержка близких, ни какие-то навыки психогигиены — для тебя лично всё это никак ситуацию не меняет. Какой она была пиздецовой, такой она и остаётся. Единственное — пытаться это проживать, медленно, и надеяться, что дальше станет легче. Но может и не станет.
Мила: Мне это как раз понравилось в книге — отсутствие попыток всё приукрасить. Ну да, жили плохо, но потом — потом всё стало хорошо, и этот бесценный опыт принёс нам много полезных осознаний и жизненной мудрости!.. Поэтому мне при прочтении было комфортно с тем, что была некая процессуальность переживаний, иногда длящихся годами, без попыток их ускорить. И это норма. Никакого быстрого и успешного закрытия гештальтов.
А какой твой любимый рассказ из этого сборника? Самый важный или тот, которым ты больше всего доволен?
Тони: Мой любимый рассказ «Йохана не любила сны о Салом». Это один из первых текстов, который я написал про безответную любовь одной женщины к другой. Про то, что делать с любовью, как с ней быть, если никакая взаимность невозможна. Куда девается это чувство, когда его некому вернуть?
Также для меня это был текст о том, что лучше сделать, чем не сделать. Я довольно тревожный человек, и мне раньше очень сложно давались отказы, во многих случаях это считывалось однозначно как отвержение. Возможно, из-за этого в подростковые годы мне было очень страшно делать какие-то вещи, потому что меня отвергнут и мне откажут, как дальше с этим быть? Потом в какой-то момент я понял: отвержение значительно менее страшно, чем перспектива упустить фантастическое будущее, которое могло бы быть. Потому что как только ты решаешь что-то не сказать, надеясь не зная на что — что у вас продолжатся взаимоотношения, комфортные или хоть какие, или что, умалчивая о чём-то, вы всё ещё сможете продолжать делать что-то вместе.... Мне кажется, так ты себя лишаешь сразу двух сценариев.
Первый сценарий — это где ты открыто говоришь о своих чувствах, и другой человек принимает их; тогда отношения, какими бы они ни были, становятся более глубокими, честными, близкими и комфортными для вас обоих. Второй сценарий — другой человек скажет «нет», или, например, «меня это не интересует», «этого я принять не могу». Но тогда это даёт тебе ясность, что с этим человеком это невозможно, и ваши отношения никогда не разовьются во что-то другое. Может казаться, что это только про какие-то романтические отношения, но для меня это в том числе про более близкие взаимоотношения с семьей, с близкими друзьями, с каким-то близким кругом. Для себя я понял: когда ты замалчиваешь правду о себе в надежде, что другие люди не узнают, не догадаются, и тебя не отвергнут, и ваши отношения продолжатся, ты всё равно постоянно будешь чувствовать себя плохо, потому что придётся скрывать что-то важное о себе. В реакциях, в словах, в действиях ты постоянно будешь себя контролировать, и это вызовет напряжение. Поэтому этот рассказ был очень важен. Долго очень его писал, тысячу лет (смеётся). Рад, каким он получился. И вообще рад его существованию.
Мила: Мне кажется, в общем и целом то, что ты сейчас озвучил, — это не только про романтические или сексуальные отношения, это про любые переживания. Например, я чувствую гнев, что-то меня злит, но я не буду об этом говорить или показывать это, чтобы меня не отвергли, мне важно оставаться, например, «удобной» и «неагрессивной» — и это тоже может быть про какие-то мои личные ценности и смыслы. Но всё равно это будет влиять на отношения. Не только про признания в любви, но и про то, с чем мне комфортно или дискомфортно, или про какие-то аспекты моей идентичности, включая гендерную и сексуальную. Разумеется, это не призыв для всех делать камин-аут, здесь слишком много дополнительных факторов риска в каждой конкретной ситуации. Но стоит постараться быть честным хотя бы с самим собой, потому что необходимость жить годами, пытаясь как-то себя изменить, приукрасить, сделать из живого и настоящего себя кого-то другого — само по себе болезненный процесс.
Тони: Конечно, это может быть просто небезопасно делать. Но глобально мне кажется очень важным давать себе эту честную обратную связь, а не отказываться от того, какие отношения у вас могут быть, утаивая большую часть себя. Например, если ты не говоришь маме о своей гендерной идентичности, боишься, что она тебя не поймёт и не примет, то важно понимать: скорее всего, к сожалению, очень близких отношений с мамой у тебя не получится, даже если их очень хочется. Для кого-то может быть ок скрывать что-то о себе, беречь себя, осознавая, что да, каждый из вас — и мама, и ты сам — остаётся при своём, отношения дистантные — это тоже нормальная история.
Близость так или иначе связана с уязвимостью. Близкие и теплые отношения всегда предполагают уязвимость.
© Мила ВедроваМила: Возвращаясь к книге: правильно ли я поняла, что некоторые персонажи фигурируют в нескольких рассказах? Например, Анна упоминается в двух рассказах — это один и тот же человек?
Тони: Да, есть такое. Более того, есть два рассказа про одну пару (Стефан и Микаэль — прим. ред.). Мне долгое время казалось, что наши отношения с людьми заканчиваются с их уходом. Но на самом деле эти люди продолжают быть внутри нас, мы всё ещё как-то с ними взаимодействуем, про них думаем, что-то с ними происходит внутри нас. И мне было интересно поисследовать, как разрыв ощущается с разных сторон.
И да, есть упоминания об одних и тех же людях в разных рассказах. Потому что все рассказы про одно небольшое физическое пространство. И мне хотелось создать эффект такого узнавания, ощущения, что да, в этом маленьком пространстве эти люди живут, и да, они взаимосвязаны, пусть и косвенно.
Мила: Сложно ли было найти издательство для книги, учитывая, что в ней описан опыт отношений, в том числе сексуальный, негетеронормативных людей? Пришлось ли столкнуться с цензурой в процессе согласования текста? Как вообще это происходило?
Тони: Низкий поклон «Голиафам» и редактору книги Змитеру Вишневу. Наверное, важно сказать, что я действительно тревожился по этому поводу. Я отправлял рукопись в издательств пять, в том числе и в российские. С одной стороны, художественный текст — это всегда более личная история, чем, например, твоя журналистская работа. С «Голиафами» вышло очень просто: Змитер сказал, что прочитает сборник и перезвонит. И перезвонил, говорит, всё нормально. Было просто, все были очень корректны на протяжении всего процесса работы, никаких глобальных правок по тексту не было, могу только поделиться хорошим опытом.
Мила: Если бы ты не мог писать в силу каких-то причин, что бы ты делал, какую бы иную форму самовыражения выбрал?
Тони: Наверное, я бы занимался театром, это какой-то другой полюс выражения себя. Не академическим, а скорее форум-театром, социальными постановками, что связано не с языком, но с телом, телесностью. Но, честно говоря, и написание текста мне кажется очень интересным телесным переживанием, потому что ты садишься и пишешь руками.
