Почему однополая семья является более уязвимой, когда речь идет о домашнем насилии, с чего начинается молчание и какая черта отделяет насилие от заботы?
В обществе, где культурная политика определяется тесным корсетом «традиционной нравственности», даже порционная раздача тумаков происходит строго по принципу «мальчики налево, девочки направо».
Насилие и гендерные стереотипы
Английский информационный проект «Семья без страха» акцентирует внимание на том, что домашнее насилие не связано с полом или сексуальной ориентацией сторон. Это утверждение справедливо и для наших врожденных биологических характеристик. Никто не рождается, чтобы стать жертвой — пресловутая виктимность складывается постепенно, вытесняя и замещая продуктивные защитные механизмы. И уж тем более наивно полагать, что отношения с представителями собственного пола смогут обезопасить нас от столкновения с агрессией со стороны партнера. Впрочем, это не мешает подобным стереотипам успешно существовать в нашем сознании.
Популярные ЛГБТ-порталы, касаясь темы домашнего насилия в однополых парах, часто повторяют схему насилия в семьях гетеросексуалов. Опыт ЛГБТ-семей может быть представлен как синкретичная часть общего массива случаев домашнего насилия. Доктор философии Ричард Найлон, исследующий проблему домашнего насилия в ЛГБТ-парах, утверждает, что даже сами статистические данные о случаях насилия в ЛГБТ-семьях стали систематически собираться лишь в 1987 году. Специфично, что материалы, посвященные проблеме домашнего насилия среди ЛГБТ, преимущественно ориентированны на мужскую аудиторию. В них используется тот же патриархальный сценарий мужской агрессии как ожидаемого поведения.
На 1 случай насилия над мужчинами приходится более 12 случаев насилия над женщинами (статистика из классического исследования домашнего насилия Steinmetz&Lucca, 1988), что часто становится аргументом в пользу игнорирования темы насилия над мужчинами. Молчание о домашнем насилии вне патриархальной модели наносит серьезный ущерб информированию гей-сообщества о проблемах насилия в однополых семьях. Отрицание того факта, что мужчины могут являться жертвами, а женщины — выступать в роли агрессоров, приводит к отрицанию самой возможности насилия в ЛГБТ-семьях.
Цикл насилия
Photo by John Gilchrist
Англоязычные ресурсы, посвященные проблеме домашнего насилия, используют для обозначения семейного насилия более широкую фразу — «domestic violence & abuse». Абьюз, буквально означающий «злоупотребление», позволяет более точно отразить суть домашнего насилия. Термин «абьюз» акцентирует внимание на том, что основной целью насилия является власть над жертвой, контроль партнера. Когда разбивается устойчивая связка между насилием вообще и физическим насилием, легче заметить, насколько травматичен и опасен опыт других видов плохого обращения.
Несмотря на то, что семейное насилие может принимать поистине чудовищные формы, не следует приписывать абьюзеру инфернальной монструозности. Партнер-абьюзер — это вовсе не хладнокровный мизантроп. Отношения жертва-абьюзер — это скорее форма паразитизма, когда один из партнеров использует для полноценной жизнедеятельности ресурсы второго (донора). Символическим отображением семейного насилия является не гигантский примат Кинг-Конг с хрупкой блондинкой в руках, а вампир из готического романа.
«Цель абьюза — незаметно и любовно выпивать из жертвы силы, подпитывая ощущение собственной значимости. Именно поэтому абьюз редко начинается с побоев»
Чтобы понять, насколько глубоки причины молчания о проблеме домашнего насилия и как эта проблема преломляется в ЛГБТ-парах, следует понять сам механизм абьюза. Как уже отмечалось, целью абьюза является контроль, т.е. превращение коммуникативной схемы «субъект-субъект» в отношение субъекта к объекту, с которым можно совершать манипуляции. Домашнее насилие — это циклическое действие, своеобразные «американские горки». Из ситуации комфорта жертва постепенно движется к ситуации напряжения и высшей ее точке — непосредственно насилию (побоям, сексуальному насилию, угрозам, оскорблениям и т.д.), а затем снова откатывается в зону комфорта, когда абьюзер демонстрирует раскаяние. Со временем цикл ускоряется, от стадии комфорта до стадии агрессии проходит меньше времени.
Параллельно с внутренним напряжением жертва и абьюзер имеют также некую «отдачу» от социума. Реакция окружающих, это внешнее напряжение, также опосредовано является частью механизма насилия. В данном контексте домашнее насилие — это насилие в паре. Это значит, что партнеры знакомы окружающим не только по одному, но и вдвоем: у социума есть ожидания, связанные с ними, есть представления об их паре, есть, в конечном итоге, репутация пары. Все это является значимой частью нашего социального капитала. «Успешность» нашей семьи — важный механизм оценки нашей личности.
Стыд и вина жертвы
Ожидания общества от приписываемых членам семьи ролей во многом фундируют такое явление, как виктимблейминг, «обвинение жертвы». Виктимблейминг может иметь разные формы оправдания насильника. Так, например, сталкиваясь с психологическим давлением или запугиванием в семье, партнер-жертва, обращаясь за помощью, может получить в ответ попытки окружающих «верно истолковать» действия абьюзера, найти логическое объяснение насильственному поведению в поведении самой жертвы. Окружающие словно вступают в сговор с насильником, отказывая жертве в рациональности, адекватности. Эти действия часто также базируются на устойчивых гендерных стереотипах, отсылают к специфическим чертам, якобы присущим полу.
Наташа: Было очень страшно. Когда я приходила к свекрови и говорила, что я боюсь за себя, за ребенка, она говорила: ну, что ты, он же так вас любит. Кроме того, это очень стыдно — признаваться, что тебя смогли сломать. Что ты плачешь, боишься, что не можешь справиться, «дать сдачи». Когда я его выгнала, тоже было очень страшно. Но в то же время я была очень гордая. Это было что-то про меня, про то, что я могу…
Мы часто уверены, что способны противостоять домашнему насилию, порой даже пребывая в ситуации абьюза. Иллюзия контроля ситуации многократно усиливается стереотипом о диспозиции гендерных ролей в связке «жертва-абьюзер», и в этом есть особая опасность для однополых партнеров. Часто случаи насилия в гомосексуальных парах замещаются сценарием «мужских разборок» или порнографическими зарисовками про БДСМ. Кроме того, укорененный в обществе стереотип о семейном насилии как патриархальном явлении создает дополнительный психологический барьер для мужчин-геев при обращении за помощью. В теории существуют психотерапевты, шелтеры, организации помощи жертвам насилия в семье.
«На практике, если ты взрослый гомосексуальный парень, позвонить по телефону из социальной рекламы «для детей и женщин» — чрезвычайно сложно»
Репутация пары имеет большое влияние на интенсивность виктимблейминга. Принцесса Диана выступала в мировой прессе изменницей и булемиком с завидным постоянством, но в случае социально неблагополучной пары, например, семьи алкоголиков, обвинение жертвы намного сильнее. В случае с ЛГБТ-парами ситуация значительно обостряется, если в обществе уже существует стигматизация однополых отношений. Тогда пара изначально имеет своеобразную «социальную карму», является для общества неблагополучной. Факт семейного насилия работает на подтверждение стереотипа, и жертва имеет дополнительный барьер для того, чтобы озвучить проблему, попросить о помощи. Ричард Найлон говорит о прямой связи уровня гомофобии в сообществе и проблемы домашнего насилия в ЛГБТ-парах: «Если сообщество отказывается признавать вашу семью, не может быть признано и насилие в семье».
Абьюз в шкафу
© Милана ЛевицкаяЕще одной особенностью восприятия насилия в гомосексуальных парах для гомофобных обществ является большой процент закрытых партнерств. Исследователи темы домашнего насилия в семьях ЛГБТ подчеркивают важность открытости как способа профилактики абьюза. Р. Бергер, автор статьи «Мужчины вместе» о проблемах гомосексуальных отношений, утверждает, что закрытость, постоянные усилия по сокрытию своих отношений являются серьезным фактором стресса для геев и лесбиянок. Выбирая слова-заместители, скрывающие истинную природу партнерства, закрытые пары предпочитают называть друг друга друзьями или соседями по квартире, а это наносит ущерб доверительным отношениям в паре. Кроме того, закрытость сводит к минимуму поддержку семьи, на которую может рассчитывать жертва абьюза в гетеросексуальной паре.
Опасения быть обвиненным или обесцененным, усиленные закрытостью партнера, всегда играют на руку абьюзеру, загоняя жертву в клетку вины и стыда, гарантирующую молчание и изоляцию. Изоляция способствует утрате объективного взгляда на ситуацию, что легко позволяет манипулятивное поведение агрессора. В этом плане жертва играет в одни ворота с насильником, старательно конспирируя проблему. Одним из признаков такой конспирации, а также вариантом психологической защиты является выбор синонимов для насилия. Подмена образа насилия образом конфликтной ситуации или сексуальной игры — типичная уловка абьюзера и ментальная ловушка жертвы. Рассказать даже самым близким людям о «ссоре» гораздо проще, чем расписаться в собственной слабости и попасть под открытый огонь чужих стереотипов.
Чтобы гарантировать молчание, абьюзер должен подавить в жертве привычные механизмы защиты, заместив их новым виктимным поведением. Для этого, например, можно развивать в партнере недоверие к людям или усиливать собственную значимость в глазах партнера постоянным обесцениванием его собственного мнения, а также мнения значимых для него людей.
«Закрытый квир-партнер в данном случае — это уже заведомо молчащий партнер»
Кроме того, это создает широкое поле для манипуляции жертвой, создавая новые возможности для шантажа, изоляции или угроз. Угроза аутинга, вынужденный каминг-аут под давлением чувства вины перед партнером, требование закрытости как способ изоляции партнера — все эти методы применяются абьюзерами в гомосексуальных парах, резонируя с внутренним напряжением партнера из-за сексуальной ориентации, если для него этот вопрос является точкой собственных комплексов и страхов.
Даша рассказывает о том, как заметила в семье подруги проблему домашнего насилия.
— Когда ты впервые подумала, что в семье у Ани есть проблемы?
— Когда она вдруг пропала. До этого она была общительным открытым человеком, мы часто встречались — она экстраверт, да и у нас всегда были близкие отношения.
— Вы долго не виделись?
— Полгода. Если раньше она говорила, что хочет приехать, встретиться, то сейчас, наоборот, стала отказываться, увиливать или прямо говорить, что не может оставить Алену одну. Я подумала, что она просто не хочет общаться — люди меняются, круг общения меняют, не всегда это происходит по обоюдному согласию, иногда просто от тебя человек устал, а ты не понял. Она периодически писала мне в сети, сама. Просто спрашивала, как дела, или что-то подобное. На все вопросы о себе или не отвечала, или переводила тему. Это было совсем на нее не похоже, разговоры были очень странные.
«Она не общалась ни со мной, ни с мамой, вообще ни с кем»
Не приезжала домой (к родителям. — Авт.), или приезжала, когда мамы нет дома, т.к. Алена боялась, что если Аня поговорит с мамой, обратно не приедет.
— Аня сама завела с тобой разговор о том, что чувствует давление?
— Она позвонила, когда у них впервые появились эти проблемы дома. Несколько дней подряд — звонила, говорила, что чувствует давление, что дома тотальный контроль, что она боится вызвать Аленин гнев или обиду, что проще себя ограничивать, чем с этим разбираться. Она даже додумывала сама эти обиды заранее и заранее себя за них наказывала. В каком-то мануале про насилие я читала, что жертва пытается предугадать реакцию насильника, чтобы обезопасить себя, хотя это и бесполезно. Вот у нее такое было, предугадывание. Например, «я чувствую, что ей плохо, когда я на нее жалуюсь». Мы проговорили тогда три дня — я просила ее приехать, поговорить с мамой, говорила, чтобы она приезжала к нам просто на пару дней — переждать бурю, подумать. Она успокоилась и опять пропала. Сейчас это раз в месяц, в полтора происходит — она пишет, что у них проблема. Потом исчезает. В остальное время с ней нельзя поговорить, она неуловима.
© Милана Левицкая— Как ты думаешь, если бы Анин партнер был мужчиной, эта тема бы как-то иначе выглядела? Она бы иначе реагировала на давление, например?
— Думаю, было бы иначе. У нее раньше такие (гетеросексуальные. — Авт.) отношения были и были какие-то стереотипные ответы, программы действий. Ну, скажем, она знала, что есть такая культурная роль мальчика, и воспринимала всех своих мальчиков соответственно, через эту роль. Аниным мальчикам не прощалось то, что сейчас прощается Алене, например, все эти фразы про «девочек нельзя обижать»… Или вот когда мужчина говорит: «Ты уйдешь к другому», это же воспринимается, как обычная такая «гетеросексуальная» ревность, т.е. одно обвинение.
«А здесь у них как бы двойное предательство: мало того, что уйдешь, так еще и к мужику. Двойное обвинение, ну, и двойная вина у Ани»
С родными тоже было бы проще поговорить: не было бы, опять же, двух барьеров. Так ты вроде бы просто говоришь, мол, парень вашей дочери — странный. Ну, и это уже неприятная новость, да? А тут: ваша дочь живет с женщиной, да еще и странной? Как Павлик Морозов какой-то...
— В разговоре с подругой ты использовала фразу «семейное насилие», буквально?
— Да. Я прислала ей демотиватор про эмоциональное насилие (в котором говорилось: «Эмоциональное насилие — это когда она настаивает, что лучше тебя знает, чего ты хочешь». — Авт.). Она ответила: «Что-то похожее». Еще однажды отправила ей абзац из книги, там просто списком было перечисление действий, которые классифицируются как абьюз — и почти все у них уже было… Она сказала: «Да, это похоже». Она не говорит: «Да, у нас так, да, она на меня давит». Она говорит: «Это похоже, мы поговорим». А назавтра — «У нас все отлично». И пропадает.
— Насилие — это сложное слово в разговоре?
— Да. Мне кажется, у меня нет права говорить, что ее любимый человек — насильник. В ответ есть риск получить отчуждение сразу, еще большую отстраненность.
— В твоих отношениях возникала проблема насилия?
— Не думаю… Это для меня болезненна тема — нарушение границ. И мне было важно знать, особенно на первых этапах, что у меня есть возможность как-то сохранить свои границы. Я не чувствую, допустим, слияния в нашей паре.
— А что для тебя является маркером абьюза — всегда слияние?
— Мне кажется, что в однополых отношениях люди часто становятся очень… зеркальными. Когда второй полностью живет первым, его интересами. Один похож на второго. Когда ощущение, что есть партнер и «эрзац-партнер» — мне кажется, тут насилие…
— Как ты думаешь, что делать, если партнер абьюзер?
— Думаю, человек должен постараться абстрагироваться от чувства вины, так как вина будет всегда. Даже за то, что ты подумал, что партнер насильник и тебе стоит уйти, — тоже будет вина. Мне кажется, что когда ты видишь, знаешь саму технологию абьюза, то проще признаться, что не «это похоже на нас», а реально так у нас и есть. Это уже первый шаг к выходу.
Милана Левицкая для MAKEOUT
