© Andre Rucker
Вот в чём была моя ошибка: я пыталась их убедить, что я — всё та же человек, которую они всегда знали.
Могу сказать в своё оправдание: я в это верила. В конце концов, мне нравились (или не нравились) всё те же вещи, что и всегда. Моё чувство юмора не изменилось — равно как и мои политические взгляды, увлечения, ценности и сексуальная ориентация (хотя для неё поменялось название). В любом случае, в моём понимании осталось прежним всё, что делает меня мной. А что насчёт вещей, которые уже поменялись или меняются прямо сейчас? Ну, они несущественны.
И что с того, что мои местоимения изменились? Это просто слова. Кроме того, местоимения «он», «ему» и «его» мне навязали, я их не выбирала.
И что с того, что моя причёска стала больше похожа на каре, чем на бокс? Волосы — это просто те странные штуки, которые растут из твоей головы. Кроме того, мои волосы были короткими только потому, что люди оскорбляли меня, когда я их отращивала.
И что с того, что моё нижнее бельё теперь состоит из двух элементов, а не из одного? Не то чтобы вся моя личность зависела от наличия или отсутствия косточек бюстгальтера. Кроме того, меня вроде как никто не спрашивал_а, какое нижнее бельё я хочу носить.
Для меня те вещи, которые я уже изменила или планировала изменить, не определяли меня. Совсем.
Сейчас я могла бы многое рассказать о том, как развилось моё скептическое отношение к внешним «признакам» гендера, присвоенного мне при рождении. Я могла бы рассказать о родительских ожиданиях и о постоянных сравнениях со старшим братом. Я могла бы рассказать о том, как была слишком неуверенной, чтобы признаться себе в своей идентичности (которая не соответствовала чужим ожиданиям). И поэтому мне оставалось только стремиться к «принятию» от других — что всегда сопровождалось чувством пустоты. Я могла бы рассказать о том, как чувствовала потребность соответствовать и быть «успешной» в стереотипном значении этого слова. И как я чувствовала, что мне нужно всё время играть навязанную роль.
Но всё это абсолютно несущественно.
Многие из этих изменений были для меня незначительными. Но для других это было не так. Моя прошлая репрезентация не имела для меня большого значения. Но она имела значение для других.
Для меня мой гендер был не более чем механической, бездушной игрой. Но для других он был настоящим.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это очевидно. Иногда трудно даже представить, что когда-то я могла думать, будто мои мысли и чувства по этому поводу хоть как-то влияют на мысли и чувства окружающих. И тем не менее я так думала.
Так что я наивно пыталась объяснить это окружающим людям. Я пыталась сделать так, чтобы они увидели, что я имею ввиду, — чтобы они увидели меня. Мне было больно, что близкие люди вели себя так, словно не знали меня. Я ненавидела то, что они внезапно забывали, как со мной разговаривать. Мои попытки показать им, что я всё та же, провалились. И после этого я разозлилась. Я поступила с этой злостью единственным известным мне способом — угрюмым псевдоподростковым бунтом.
Серьёзно.
Я решила, что если люди оплакивают потерю кого-то, кого никогда не существовало (в то время как я стою прямо перед ними), то я не стану облегчать им жизнь. Да пошло всё это. Да пошли они.
Я носила более женственную одежду, чем стала бы в ином случае. Я носила бюстгальтеры «пуш-ап» и топики с низким вырезом, чтобы моё декольте было лучше видно. Я использовала больше макияжа. Я отпускала грубые шутки о гендере и сексуальности и говорила пренебрежительные вещи о цисгендерных людях вообще и цисгендерных мужчинах в частности. И со временем я становилась всё более и более озлобленной — особенно когда кто-то, кого я знала, мисгендерил меня [мисгендеринг — обращение к трансгендерным людям не в соответствии с их гендерной идентичностью, часто намеренное — прим. пер.].
После всего, что я пережила, из-за непонимания со стороны других я чувствовала себя преданной. Я чувствовала себя так, словно все эти годы друзья и семья вообще не знали меня. Мне казалось, что они всегда видели только то, что хотели видеть. И если они не могут увидеть, что я всё та же человек, то я, по крайней мере, могу показать им, как они ошибались всё это время.
Но постепенно мой праведный гнев превратился в уныние, а затем перешёл во что-то вроде болезненного принятия. Это никак не помогло ситуации. Это не решило проблему. Я оставила попытки объяснить своё положение людям. Что бы я ни делала, они не могли увидеть человека, которого знали раньше. Потому что, даже если он когда-то и существовал в их коллективном воображении, его больше не было.
Тем не менее только недавно я поняла, какой ошибкой было думать, что я смогу заставить других увидеть эту ситуацию моими глазами. Они не знали того, что знала я. Они не видели моей многолетней борьбы. Они не видели того истощающего безразличия, с которым я относилась к себе. Они не видели меня. На самом деле можно сказать, что окружающие дружили с вымыслом. Они приложили руку к его созданию, но он всё равно оставался вымыслом.
Они знали некоего парня, который им нравился. Которого они даже любили. А потом он пропал. Его заменили. И на его месте появилась какая-то другая человек, которая была уже не им, не этим парнем. Буквально. Не им.
Осознание этого было странным опытом.
Почему столько людей после этого решили, что они вообще меня не знали? Трудно сказать, поэтому я снова и снова возвращаюсь к одному старому вопросу: можем ли мы вообще кого-нибудь по-настоящему узнать?
И конечно, очевидный ответ: само собой, не можем. Люди настолько сложны, что они редко полностью знают себя. И достаточно часто они обманывают себя насчёт того, кто они на самом деле. Но я думаю, что узнать кого-то по-настоящему возможно. В конце концов, моя жена видит меня. Много моих хороших друзей и членов семьи видят меня. Они приняли новую информацию обо мне и нашли ей место рядом с тем, что они знали обо мне раньше. Их представление обо мне не окаменело и не разрушилось, а стало развиваться. Как мы можем это объяснить?
Я не знаю, и я не могу заставить других сделать тоже самое.
И мне особо нечего сказать тем моим друзьям и членам семьи, которые чувствуют, что человека, которого они знали, больше нет. В конце концов, что вы можете сказать тому, кто видит в вас чужака? Или хуже — того, кто убил их друга или любимого?
Мне жаль?
Нет, это неправильно. Мне не жаль. Да, мне грустно. Я, безусловно, разочарована. Но мне не жаль. Тем не менее, я признаю, что было ошибкой считать, будто я смогу убедить других в том, что я всё та же человек, которую они знали. Полагаю, вот за это я прошу прощения.
Гален Митчелл — музыкантка, писательница, пост-буч панкующая фем. Местоимения: она / её. Больше на galen-mitchell.com.
