Она лишь закрепила травму, из-за которой я изначально и пошла на терапию.

— Так что ты чувствуешь, когда говоришь об этом со мной — белой женщиной? — спросила Рейчел[1], застав меня врасплох.

Она сидела на краешке кресла, и это означало, что наши сорок пять минут подходят к концу, но я это и так видела по ее быстрым взглядам на часы. Под «этим» она подразумевала мой растущий хронический страх быть не-белой женщиной в трамповской Америке.

— Эмм, — в голове моей был настоящий винегрет, и я выдавила из себя нервный смешок: — Не знаю, мне надо над этим подумать.

И я не солгала. Ну, не совсем: мне действительно надо было подумать над тем, как именно сказать ей: «Это отстой и я бы предпочла этого не делать».

На меня произвел впечатление тот факт, что она наконец задала этот вопрос. После полутора лет терапии, после того, как я начала регулярно поднимать темы расы и расизма в наших разговорах, она наконец сама обозначила свою «белость». Это ободрило меня, потому что в последнее время напряжение и разлад между нами, казалось, лишь росли, и во мне проснулось беспокойство: возможно, пришло время найти нов_ую терапевт_ку, ту, котор_ая по-настоящему поймет меня. Я решила довериться ей и нашла в себе смелость в какой-то момент сказать: «Нет простого и приятного способа говорить о расовых проблемах с белыми людьми — это всегда вызывает чувства страха и недоверия». Следующая наша с ней встреча стала последней.

Я написала Рейчел длинное и очень откровенное письмо, которое и прочитала ей вслух. В нем подробно говорилось о том, почему обсуждение связанных с расой тем вызывает у меня тревогу и почему, будучи не-белой женщиной, существующей в белом мире, во время таких разговоров я часто чувствую себя уязвимо. Кроме того, я написала, что никогда не хотела ставить ее в неловкую ситуацию, так что даже заводить такого рода беседы было достаточно сложно.

— Это прекрасное письмо, — сказала она, когда я закончила.

Но в следующую нашу встречу она вела себя недружелюбно и агрессивно, сыпала упреками. Она долго и многосложно рассуждала о сути простейших понятий и в резкой форме навязывала мне иную точку зрения на события, которыми я поделилась на встрече — как будто провоцировала. После всего этого она спросила, заметила ли я, что «между нами все больше негатива», и не раз намекнула, что многое из навалившегося на меня на этой неделе — лишь мои собственные проекции. Такая резкая смена курса застала меня врасплох, ведь до этого мы последовательно работали над тем, чтобы научить меня доверять своим собственным суждениям и эмоциям.

Проведя три следующих дня в мыслях о том, что произошло, по какой причине и моя ли это вина, я поняла, что моя реакция на поведение терапевтки произрастает из моей травмы. Я знала, что это неправильно.

Пару недель спустя я поговорила с Агустиной Видал (Agustina Vidal) из «The Icarus Project» (сеть психологической поддержки, которая культивирует общественный ответ на последствия угнетения), пытаясь в то же время понять, что именно я пережила и каковы последствия этого в более широком смысле. Работа Видал направлена на противостояние опасностям, с которыми сталкиваются люди цвета[2] в сфере психического здоровья, а также на исследование проблемы нехватки у белых практикующих врачей необходимого опыта для помощи и лечения не-белых пациентов.

«Они патологизируют клиентов, — поясняет она. — Расизм у них превращается в «паранойю» или «враждебность». Особенно это касается черных мужчин, потому что их опыт интерпретируется как набор психических заболеваний, стигма которых подвергает их жизни еще большему риску».

Она добавляет, что в моем случае Рейчел, скорее всего, спровоцировал тот факт, что она была явно не готова встретиться лицом к лицу со своей «белостью» — и ни ее обучение, ни профессиональная подготовка не дали ей необходимых навыков, чтобы с этим справиться.

Я женщина южноазиатского происхождения, и почти все в моей семье иммигрантов работают врачами. Иначе говоря, благодаря своим привилегиям я никогда не подвергалась тому риску, о котором говорит Видал. Тем не менее, процесс — пусть и непродолжительный — моего взаимодействия как женщины цвета со сферой психического здоровья показал, что мое благополучие находится под ударом и что на самом деле это часть все той же истории. Я стала жертвой оборонительного гнева, рожденного «белой хрупкостью»[3], и источником этого гнева оказалась женщина, которую я считала профессионалкой с соответствующей этикой и подготовкой и которой я доверила удовлетворение моих потребностей, с которой делилась самыми потаенными страхами и чувствами. Теперь же я в ужасе от мысли о дальнейшей терапии; если честно, я чувствую себя использованной. А так себя не должен чувствовать ни один индивид — и уж точно не тот, кто открыл свою душу, чтобы излечиться. Но, к сожалению, такие происшествия не редкость.

«Случаев психотравм, связанных с вопросами расы, в терапевтических отношениях бессчетное количество», — говорит мне Эрика Вудленд (Erica Woodland), лицензированн_ая клиническ_ая социальн_ая работни_ца и основательни_ца «National Queer & Trans Therapists of Color Network». Е_е работа по продвижению «справедливого лечения» красной нитью проходит через остальные е_е проекты, связанные с расовым, гендерным, экономическим, квир и трансгендерным освободительными движениями.

Динамику терапевтического пространства она называет «энергетическим совокуплением» и объясняет, что большая часть клинических докторо_к не анализируют расовые вопросы подробно, оставаясь в рамках доктрины «межкультурной компетенции», до сих пор являющейся белоцентристской. «Лечебная работа, игнорирующая превосходство белых и его проявления [в психотерапии], наносит лишь ущерб», — подытоживает она.

Я много думала обо всем этом после произошедшего между мной и Рейчел. Быть человеком цвета в нашем мире — значит жить неузнанным, невидимым, а порой слишком хорошо видимым и искаженным. В пространстве терапии, по идее, психотерапевт_ка долж_на помогать тебе обрести свое целостностное единое «я». Долж_на давать четкую обратную рефлексию по поводу того, кто ты есть, слушая и слыша, воспринимая тебя как полноценного человека и не сомневаясь в твоем опыте.

Из-за собственных заниженных стандартов, о которых Рейчел, как моя терапевтка, была осведомлена, я не обращала внимания на то, как часто для нее я была невидимкой. Начиная с того, как она преуменьшала масштабы ненавязчивого колоризма в обществе и выглядела обескураженной моей злостью по поводу убийства черных людей полицейскими, и заканчивая тем, что я якобы несправедлива, много проецирую и неверно трактую происходящее, когда упоминаю микроагрессию со стороны белых друзей. Признаю, я закрывала глаза на эти моменты, потому что тогда она помогла мне сделать огромный прорыв в понимании моих отношений с собственной семьей. Но, в конце концов, для меня оказалось невозможным разделить личное и политическое в вопросе моего психологического здоровья.

«По сути, терапевтический процесс заключается в том, чтобы быть признанн_ой», — говорит Вудленд. Рейчел отказывалась признавать меня как женщину цвета, на чье психическое здоровье сильно влияет объективная реальность системного угнетения. Отчасти она отказывалась это делать из-за того, что не хотела видеть, как в этой реальности выглядит она сама.

Система психологической медицинской помощи не может признать, через что вынуждены проходить люди цвета, потому что она под это не заточена. Как отмечает Видал, система патологизирует и дегуманизирует, вместо того, чтобы способствовать признанию и излечению.

Золотым стандартом здоровья для нее является психология белого мужчины, и каждый, кто не соответствует стандарту, рискует остаться с диагнозом.

Таков идеал. И это не пустая угроза.

«Если вы взглянете на сферу психиатрии и психологии — и сферу социальной помощи тоже не забудьте, — то вы заметите, что она основана на унижении аборигенного населения, черных людей, женщин и квир. Все построено так, чтобы поддерживать существующие принципы угнетения», — заявляет Вудленд.

Психотерапевт_ки цвета не становятся автоматически лучшими врачами для людей цвета, но, как отмечает Видал, часто они обладают более широким набором инструментов исключительно из-за лучшей способности к распознаванию реальности, в которой живет их клиент_ка. «Они понимают, что для матери или отца цвета психиатрический диагноз значит больший риск того, что их ребенка отберут социальные службы. Для женщины цвета — это более высокий шанс насилия. Для черного мужчины — это высокая вероятность быть убитым полицейским. И несмотря на то, что исследований на эту тему полно, белые психотерапевт_ки не хотят смотреть в лицо правде».

И Видал, и Вудленд действуют в междисциплинарном пространстве, где психическое здоровье пересекается с социальной справедливостью; они стремятся увеличить доступ к ресурсам для людей цвета, квир, транс*людей и других групп, сталкивающихся с проблемами во время лечения и получения необходимой помощи. Они об_е безрадостно отзываются о шансах людей цвета на адекватную помощь в рамках системы в том виде, в каком она сейчас существует. Отчасти, подобная ситуация сложилась из-за того, какие невероятные преграды встречают на своем пути терапевт_ки цвета во время обучения и когда им необходима поддержка. (Примерно 90% докторо_к, работающих в сфере психического здоровья, белые.)

Обличать превосходство белых, знать и заявлять вслух, как конкретно это белое общество обходится со мной — один из важнейших аспектов моей работы над тем, чтобы уничтожить расизм и утвердить себя. До наших с Рейчел последних, полных споров встреч я даже не могла заставить себя произнести слово «белый», находясь в одном с ней помещении. Я пыталась сформулировать, что меня беспокоит, и откатывалась назад, к той пугающей стадии своей жизни, когда я считала белость чем-то священным, чем-то, что нельзя именовать вслух, потому что это может смутить мою терапевтку.

В юности я сталкивалась попеременно с экзотизацией и отвращением со стороны белых ровесников, а после этого — с тем, что из-за цвета своей кожи я была нежеланной и в сексуальном плане, и в романтическом. Терапевтка пыталась внушить мне, что мои ощущения расовой отчужденности являются продуктом интернализированной ненависти к себе и что мы можем исправить это посредством психотерапии. Я достаточно знакома с процессом и, основываясь на ее словах, могу понять, над чем мы вместе работали: мы пытались изменить определенные установки в моей голове и удалить ту их часть, из-за которой я чувствовала себя безликой и дегуманизированной, живя в теле человека цвета. Но что насчет установок общества и государства? Над ними она со мной поработать не могла.

Видал выразилась на этот счет еще шире: «Часто то, что люди цвета воспринимают как психическое заболевание, является просто-напросто угнетением. Им приходится иметь дело с расизмом, ксенофобией, межпоколенческой травмой и жить в постоянном страхе — и нам следует рассматривать все эти проблемы контекстуально. Если мы этого не делаем, тогда, получается, мы просто говорим людям, что с ними что-то серьезно не так, и пытаемся их починить. Но невозможно починить человека, если сломан не он, а система».

Из-за того, что Рейчел не признавала эту истину, она, можно сказать, убеждала меня в том, что мое понимание мира неверно. Нереально. И в какой-то степени она лишь закрепила травму, из-за которой я изначально и пошла на терапию.

«Я не могу отвечать за всех людей цвета и их потребности, — говорит Вудленд, — но лично я не собираюсь ходить к бел_ой психотерапевт_ке. Ни за что. Это не для меня — абсолютно точно нет».

[1] Имя изменено

[2] Люди Цвета (POC, People of Color) — современный американский термин, использующийся в феминистской среде для обозначения людей с любым другим цветом кожи, кроме белого. Это собирательный термин, призванный подчеркнуть общность разнообразного опыта переживания расизма. На сегодняшний день термин не имеет корректного аналога в русскоязычной среде из-за сложности перевода: кальки с английского созвучны расистскому выражению «цветной».

[3] Белая Хрупкость (White Fragility) – состояние, в котором малейшее упоминание вопросов расы невыносимо для белых людей и провоцирует немедленную активацию защитных механизмов. Из-за того, что в Северной Америке белые люди живут в социальном окружении, которое защищает и изолирует их от любого стресса, связанного с вопросами расы, уменьшается их способность справляться с таким стрессом. Это ведет к проявлению таких эмоций как злость, страх, вина, а также следующих поведенческих паттернов: спор, молчание и уход от вызывающей стресс ситуации.