Из своего опыта я хорошо знаю, что значит быть негетеросексуальным человеком в Беларуси. Но что значит быть рядом с таким человеком, если это твой ребенок? Кого лучше спросить об этом: родителей или психологов? Мне повезло: я могу спросить об этом свою маму — и как родителя, и как семейного психотерапевта.
Наталья: Думаю, что это связано с нашими родительскими ожиданиями и страхами. Родитель же погружен в какую-то среду. Соответственно, у него уже есть представления о том, что в обществе одобряется, а что порицается. К сожалению, наше общество сегодня гомофобно.
М: И когда ребенок эти ожидания общества не «оправдывает»...
Н: …то первая мысль, которая приходит: «все общество» относится к твоему ребенку плохо, а защитить его от «всего общества» ты не способен.
М: А хочется? Ведь часто родители транслируют те же гомофобные послания. Получается, что насилие кому-то кажется способом защитить?
Н: Испугать. Из своего страха — испугать ребенка. Иногда это единственный знакомый человеку способ общения — его так через страх воспитывали, через наказание. Это не страх перед гомосексуальностью — это страх перед тем, что твой ребенок не попадает в «социальные ожидания». На самом деле каждый взрослый человек в жизни сталкивался либо со своим гомосексуальным желанием, либо с чужим желанием в свой адрес.
Но гетеросексуальность связана с гетеронормативностью. Это как «основная религия в нашем государстве — православие». И когда ты говоришь «а я буддист», тебе говорят «ты что, дура?». Как в анекдоте: «А ты выйди замуж и страдай как все».
М: Хорошо, вот родитель видит, что гомофобия здесь — социальная норма. И что это все достанется его ребенку…
Н: А дальше — страх. С одной стороны — за своего ребенка, потому что ты понимаешь, что его жизнь будет «не такой»: опаснее, чем у других людей, в ней будет больше токсичных контактов, возможно, физической угрозы — потому что эти призывы сплошь и рядом. Опять же, мы живем в государстве, где непонятно какой закон будет принят завтра: а вдруг завтра опять введут криминализацию, лечение электрошоком и еще что-то такое, думаешь ты. И если ты искренне любишь своего ребенка, включается страх — «я ничем не смогу помочь».
М: Но добавить агрессии — разве не странное решение в такой ситуации?
Н: Мне кажется, в этот момент человек пугается сам, за себя. Наверное, у меня этого не было, потому что в моем окружении были люди, с которыми я могла сразу, в тот же день, обсудить свои страхи, поговорить. Это не было чем-то запредельным, я точно знала, что от меня из-за этого никто не отвернется, и от тебя никто не отвернется.
М: Я честно тебе говорю: я была готова к тому, что мы вообще прекратим общение. Я заранее продумала, какие вещи я с собой возьму, у меня был план, где я буду ночевать.
Я имею в виду, что с точки зрения гомосексуального подростка все не так: наша социализация связана с тем, что в какой-то момент ты как бы «морально готов», что у тебя больше нет семьи.
Н: Но это же тоже из страха, из твоего страха.
М: Это то, что я видела вокруг, то, что я читала. И поэтому это было более ожидаемо, несмотря на то, что у нас были хорошие отношения. Я везде видела только такие истории, когда отношения были «хорошими», а потом родители говорили своим детям, что те им больше не сыновья или не дочери.
© Иллюстрация Милы ВедровойНаталья: Возможно, из-за того, что на тот момент я давно была в психологии, мой локус-контроль был уже сдвинут в сторону внутреннего, а не внешнего. И для меня какое-то потенциальное осуждение не было таким страшным. Вернее, это было не то, чего я боялась. Я была уверена в своих друзьях.
Милана: И твоя уверенность не пошатнулась со временем?
Н: С близкими — нет. А с теми, в ком я не была уверена, я поговорила гораздо позже. На некоторых, естественно, у меня и надежд никаких не было — там, где все тотально гетеронормативно. Но гетеронормативных правил вообще очень много в наших семьях и вне темы сексуальности. Это как, знаешь, дочь выходит замуж — и все в семье должны изображать, что они не курят, матом не ругаются, «только возьмите замуж». Я видела такое и в своей семье. Помню, как моей сестре шили свадебное платье. У нее одно плечо немного выше другого — как у всех нас, кто в школу носил сумки-портфели. Когда стали подгонять платье, оказалось, что плечо плохо сидит — с ним надо что-то делать. И бабушка говорит: «Тут прибрать, тут прибрать». Я спросила: «Зачем это так прятать?» Меня выволокли в другую комнату, и бабушка стала говорить: «Нельзя показывать, что она «кривая»!» Я говорю: так она «не кривая», у меня тоже это плечо выше, мы ведь сумки носим на этом плече. «Никому не говори об этом, люди не должны об этом знать, не должны догадаться!» Сестре при этом можно было в лицо сказать все что угодно — но не «другим людям».
Помимо родительских ожиданий есть еще широкий семейный круг: бабушки-дедушки, которые постоянно задают вопросы «а когда твоя дочка выйдет замуж», «а с кем она встречается»... Зная это, я тоже представляла, как оно будет. Собственно, так оно и было.
Есть родственники, которые прекрасно знают, что ты живешь много лет со своей партнеркой, и все равно каждый год звонят спросить, не вышла ли ты замуж. Я отвечаю: ну ты же знаешь. А в ответ: «Ну мало ли».
М: Для меня это звучит так, как будто человек знает о том, что ты в браке, но звонит спросить, когда ты разведешься. Разве не странно? Это же про уже существующие отношения между людьми.
Н: Мне кажется, что для людей в такой парадигме они не существуют.
М: Слушай, но в отношении к гетеросексуальным семьям такого нет. Родители же не звонят своим детям с вопросом: «Когда ты уже разведешься там?»
Н: Почему нет? Рекламный сюжет: Люся говорит Диме, что он мало зарабатывает, а ее мама подзуживает: разведись с ним, он конченый неудачник. У тебя будет другой мужик, который будет зарабатывать хорошие деньги. К сожалению, это очень распространенный сценарий для родительско-детских отношений в целом: игнорировать желания и выбор своих детей. Почти любой родитель хочет, чтобы его ребенок был счастлив. А если вы не хотите, мы заставим вас быть счастливыми. Здесь замешано два базовых страха — я боюсь за своего ребенка и боюсь быть отвергнутым обществом. Мне кажется, по тем же причинам у нас принято прятать детей с инвалидностью.
М: Получается, что это выбор между своим социальным статусом и вашими родительско-детскими отношениями? И зачастую выигрывает не ребенок.
Н: А вот тут мы возвращаемся к вопросу о том, как у меня появился ребенок, почему, зачем мне родительство. У меня не было никаких «мечт» на тему твоей сексуальности, я к тому времени уже точно понимала, что ребенок — это не продолжение родителей. Возможно, именно потому, что я уже давно увлекалась буддизмом и мне с довольно раннего возраста было понятно, что у каждого человека есть своя дорога. Я вообще мало что в жизни тебя заставляла делать, как мне кажется…
© Иллюстрация Милы ВедровойМилана: Для меня «я бы хотел, чтобы мой ребенок был счастлив» и «я бы хотел, чтобы мой ребенок был гетеросексуалом» — это разные вещи. В моем случае противоречивые, т.к. я не гетеросексуальный человек.
Наталья: Учитывая, что в нашем обществе, именно в нашем, на постсоветском пространстве, так много гомофобии... Наверное, и на западе когда-то так было — такая же нетерпимость, и сейчас там огромное количество гомофобов, другое дело, что это урегулировано законами. Хотя кому-то и там закон не писан… Но у нас даже психологи и психиатры классической школы, с именами, могут открыто говорить, что гомосексуальность — это девиация. До сих пор. Да, мы вывели это из МКБ — опять же, глядя на западную классификацию болезней. Это дань тому, что мы «не отсталые, а прогрессивные» и понимаем, что током уже лечить не имеем права. Но ведь у нас до сих пор учат по учебникам, где написано, что это «отклонение». Это страна, в которой о свободном выборе речи никогда не шло. Сейчас уже много информации, но кто ей может воспользоваться? Газет не выписываем — перестали верить, интернетом пользуемся не все, а те, кто пользуется, не читают там новости, а сидят в соцсетях: котиках, цветочках... Под котиком в «Одноклассниках» будет 3 миллиона лайков, а под видео, где Познер говорит, что гомофобия это насилие, — 8, включая мой. Я лайкаю в надежде, что кто-то из подписчиков захочет почитать — это короткие интервью, это несложно. Никто. Даже не открывают. Все, что касается рассуждений о жизни, какой-то социальной критики, пролистывают. А лайкают статусы про женское счастье — рассуждения без выбора. То, что было вбито, написано на скрижалях советского государства.
М: Но это абстрактные вещи, а вот есть конкретно твой ребенок. И он уже в эту «рамку» не вписался — что дальше?
Н: Самое время, сядь и задумайся: чего ты в этой ситуации боишься? Нужно попытаться быть честным с собой. И, возможно, каким-то родителям будет честнее сказать: мы тебя вырастили, теперь ты уходишь. Потому что если они остаются в отношениях, но продолжают закулисные игры, это страшно.
Аналогично и в терапии: я знаю терапевтов, которые годами «держат» гомосексуальных клиентов, оскорбляя их при этом за кабинетом, высмеивая и обзывая, но берут с них деньги. Так же и в семье: ребенок может находится в абсолютно токсичной среде, принимая за любовь то, что никогда не было любовью.
В противовес этому, огромное количество матерей стоит в очередях в тюрьмах, в СИЗО — они носят передачи своим детям. Это про безусловную родительскую любовь.
М: Так ведь в этом же и есть смысл родительства. Как тогда получается, что если твой ребенок просто «не женился», проще от него откреститься?
Н: Он мог быть и женатым, у него мог быть ребенок. И потом человек разводится и говорит: я больше не могу врать, я гей. Просто тогда есть «оправдания»: «развелся», «разочаровался в женщинах», «хочу быть один». «Один», т.е. его реальные, важные отношения не будут «считаться», не будут существовать для родительской семьи…
М: Мне кажется, что зачастую люди остаются в токсичных отношениях, потому что принятие семьи — это очень сильная потребность. Больше, чем принятие коллег, друзей. И потеря отношений с родителями даже для взрослого человека может быть очень большим страхом.
Н: Я иногда думаю, что чем раньше человек уходит из семьи, где ничего не понятно про любовь, тем больше у него шансов встретить людей, у которых он сможет этому научиться.
М: Но нельзя же в четыре года ползти к психотерапевту. Подростки экономически зависимы от семьи. Например, те, кто поступает в университет…
Н: Это не обязательное условие в жизни — поступить в университет. В этот момент тебе нужно сделать свой выбор: возможно, придется искать работу с общежитием, вплоть до того, что ты имеешь право уехать в другой город.
М: Тогда мы говорим про сильное социально-экономическое неравенство, если перед гомосексуальными и гетеросексуальными молодыми людьми в 18 лет стоят разные вызовы. В традиционном сценарии сегодня для многих 18-летних ребят семейные ожидания — это «молодец, выбрал курсы для поступления, которые папа оплатил». Но если речь идет про гомосексуального подростка, то в том же возрасте у нас будет социальное ожидание, чтобы человек мог обеспечивать себя сам, выйти на работу, возможно, отказаться от учебы… Это очень разные жизни.
Н: Но это еще и важность самостоятельного выбора в жизни каждого из нас. Есть базовые, заданные условия, которые не выбирают, но мы выбираем то, что будем с ними делать. Для меня это не столько про сексуальность и гендер — это вообще про любовь и поддержку в семье и про то, в каких токсичных формах они могут существовать… У меня в терапии было много гетеросексуальных пар, у которых уже есть дети. В свое время родители выбрали им вузы, оплатили обучение, купили квартиры, но сейчас продолжают ломать их жизни. Заставляя жить так, как считают нужным родители. Эти дети все равно приходят в терапию, только они гораздо более инфантильны в свои 30, потому что им не пришлось вырасти в 20. Поэтому я говорю: чем раньше, тем лучше. Для всех лучше, не только для гомосексуальных подростков.
© Иллюстрация Милы ВедровойМилана: Это болезненный процесс — сепарация…
Наталья: Рождение — это тоже очень болезненный процесс. Отделение и сепарация — это всегда рана. Но мы не можем не родиться.
М: Для меня это все равно не снимает вопрос социально-экономического неравенства.
Н: Если честно, материальная поддержка в наших условиях мне кажется неподъемной для огромного пласта людей — просто с точки зрения огромной бедности в нашей стране и неравенства.
М: Я говорю про поддержку и инвестиции вообще, необязательно про материальную сторону.
Например, признание отношений ребенка — это поддержка, признание гендерной идентичности ребенка — это поддержка. А ты как будто говоришь ребенку: ты должен без этих инвестиций вырасти, просто сам, и как можно скорее.
Для меня это история про типичную дисфункциональную семью, например, с алкоголизмом родителей, когда потом более привилегированные люди говорят взрослому ребенку алкоголиков: ну, ты «просто должен был быть более устойчивым» и как-то от этого отстроиться.
Н: Да, но если родители не могут принять своего ребенка каким угодно — неважно, про его гендер речь, про выбор партнера, или про выбор жизненного пути — то эти родители, сами, по своим причинам, неинвестированы. И тогда отношения с этими родителями будут токсичны. Это неизбежно. Взрослому ребенку очень важно принять этот факт как реальность. В такой ситуации от других людей, никак не связанных с твоей семьей, ты можешь получить больше поддержки, принятия и знаний. Это безопаснее, чем продолжать ожидать от своей семьи принятия, не получать, разочаровываться, опять ожидать, опять не получать… И попадать при этом в экономическую зависимость к тому же, потому что «мама платит за учебу».
М: Может ли «неинвестированность» родителей измениться? Я имею в виду, что равно как и в случае с ребенком, для меня это про выбор взрослого человека: со своей неинвестированностью никуда не идти, не наполнять ее из мира, а выбирать накатанную стратегию про «стакан воды», тем самым вообще лишаясь отношений с детьми.
Н: Ты все время говоришь об осознанном родительстве. Наши социальные нормы не допускают возможности для родителей признавать, что для них родительство вообще могло быть ошибкой. Ты не можешь не любить своих детей — иначе «ты урод». Но нет такого правила по поводу токсичной любви, по поводу гомофобии, непринятия, по поводу нарушения границ. И тогда все это проще назвать «любовью».
М: Звучит безнадежно. Тогда твой совет не родителям, а детям — и это совет «бегите»?
Н: Сперва дайте шанс своим родителям научиться вас любить. Ты открываешься — и тебе может повезти или не повезти. И, возможно, через год или через полгода твои родители что-то осознают. Не озлобятся, а именно осознают, переживут — что-то начнут читать, к кому-то пойдут. По моему опыту чаще это происходит, когда ребенок один в семье — иначе, к сожалению, родители часто выбирают «делать хорошего ребенка из следующего»... К сожалению.
Если бы на государственном уровне был телефон доверия, линия для родителей… Тогда, если, по-твоему (подчеркиваю — по-твоему), твой ребенок как-то «асоциален», «девиантен», у тебя была бы возможность куда-то обратиться, где бы тебе оказали адекватную помощь: не его «исправили» — тебя выслушали.
У тебя была бы возможность рассказать о своих чувствах и страхах. А тебе бы задали правильные вопросы и дали корректную информацию. То, что современные родители могут сами найти в интернете, — это «всех их на кол» и слова министра «они не пройдут».
М: Получается, что камин-аут для семьи — это точка, из которой есть два пути: принятие и сохранение отношений и разрушение отношений — шантажом, абьюзом, разрывом контакта и т.п.
Н: Да, и в этой точке делают выбор обе стороны: и дети, и родители.
М: Что могут сделать родители в этот момент для себя, семьи и своего ребенка?
Н: Пойти на психотерапию.
М: А если нет?
Н: Влезть в компьютер. Изучить все досконально по этой теме. Искать другие источники: объективные, научные, адекватные.
© Иллюстрация Милы ВедровойМилана: Какая может быть мотивация искать другие источники, если вокруг столько гомофобии?
Наталья: Это о твоем ребенке! Когда у тебя что-то болит, ты же начинаешь искать: кто чем лечил, симптомы такие-то, идешь на форумы. Ну, если ты считаешь, что твой ребенок «болен».
М: Так она найдет про то, что он болен, про то, как его исправить. К психологам приходят с подростками: исправьте его. Или просто говорят «сейчас я из тебя выбью всю дурь, и ты прекратишь».
Н: К сожалению, тогда человек должен бежать. Это вопрос выживания.
Родителям у меня только один совет — идите на психотерапию. Разберитесь в том, зачем вам вообще ребенок, что для вас значит родительство: любовь или власть? И если это не про любовь, то скажи честно, что ты не любил его никогда. Не после его камин-аута перестал любить, а вообще никогда не любил.
Откладывай деньги на сиделку, которая тебе будет воду подавать. И не порти жизнь человеку, которому ты дал этот мир, своим «стаканом воды», блять. Поставь палатку у реки и живи — если что, доползешь попить. Я за честность.
Смотрите фильмы про то, как дети, которым родители говорят «лучше бы тебя не было», кончают жизнь самоубийством, прыгают с крыш и получают инвалидность, умирают. Посмотрите, что потом чувствуют эти родители. Посмотрите, как они говорят: «Я сейчас готов что угодно сделать, чтобы изменить ту свою реакцию». Но от случившегося уже никуда не денешься. Такие фильмы надо показывать не где-то в закрытом пространстве среди узкого круга людей — это все должно быть в открытом доступе. На самом деле сейчас огромное количество информации.
М: Многие родители оправдывают свою негативную реакцию тем, что ребенку придется страдать в гомофобном мире.
Н: Да, это правда, придется. Но ты можешь дать ему необходимый ресурс, чтобы у него были силы с этим справиться. Люби, уважай — больше ничего не придумаешь. В конце концов, если ты так категорически не можешь это пережить, не говори ему «лучше б ты умер», иди сам удавись. Отказаться от своего ребенка — это такой же «грех», какая тебе разница, какой ты грех совершишь.
М: В Библии, кстати, нет такого греха: Аврааму сказали убить своего сына, и он пошел убивать...
Н: Но не убил.
М: Потому что бог ему сказал остановиться.
Н: Нет, эта притча о том, что вера не должна быть слепой: это было испытание, и он его провалил. Он привязал ребенка к алтарю, бог понял, что Авраам верит слепо, — и послал ему ангела с овцой. А когда это трактуется как преданность, то вопрос уже в том, кто трактует.
М: Давай поговорим про родительские ожидания. Например, многие родители говорят про горевание о своей мечте про «продолжение рода». Это же классика — «у меня теперь не будет внуков»...
Н: В-первых, почему не будет? Если так думаешь, то надо пойти учиться заново — на биологию в 7-й класс, там рассказывают, от чего бывают дети и внуки. Это тоже очень хороший совет — займитесь собой, пойдите развиваться.
А если серьезно, то родители — это почва. Не ребенок рождается, чтобы обслуживать ваши ожидания, — это ваш выбор, родить его или нет. Это как с кормлением: уже доказано, что огромное количество ранней травматики — результат оральной фиксации. Это когда ребенка кормят не тогда, когда он сам хочет, а тогда, когда мама считает нужным. Нас учили: никогда не вставайте к ребенку, когда он плачет ночью, — он услышит молоко и будет сильнее кричать. Нас учили с младенчества фрустрировать ваши реальные потребности. А на самом деле это просто момент, когда ему нужна твоя поддержка. Поддержи его.
Мир не обрушился в тот момент, когда твой ребенок рассказал тебе, какой он на самом деле. Встреться со своим настоящим ребенком и с собой настоящим. И посмотри, какие у тебя ожидания и почему ты свои ожидания связываешь не с собой, а с другим человеком.
С человеком, который пришел в мир со своей задачей — он не должен «дорешать» то, что ты недорешал. Подумай, что ты сейчас можешь сделать в своей жизни, чтобы перестать перекладывать ожидания на кого-то другого.
М: Ты с таким запросом пришла на терапию после моего камин-аута?
Н: Честно говоря, я уже не помню… Помню, что моя психотерапевтка мне все время рассказывала, что «это пройдет», «это задержка сексуального развития», «это подростковое».
М: Ты поверила?
Н: Нет, конечно. Я вышла от нее, позвонила подруге, мы выпили вина, поговорили, решили, что моя дочь не изменилась. Что ты для меня такая же. Я пришла домой и сказала тебе, что я тебя очень люблю.
М: Как ты думаешь, что мешает родителям сразу это сказать? Между нашим разговором и твоей смс прошло больше десяти часов тогда. Сравнивая свою историю с другими, я знаю, что у нас с тобой все очень хорошо сложилось, но тогда, в тот момент, я помню, что это было тяжело.
Н: Я думаю, что это из-за того, что у нас в СССР все было очень жестко… Для меня это было неожиданностью... Хотя на самом деле нет, но «а вдруг пронесет». Первая реакция — это страх… Того, что я не смогу тебя защитить. Того, что даже близкие люди могут быть с тобой вероломны, если эта тема окажется их «больной мозолью». Я знала, какие отвратительные слова говорили многие люди, в том числе в семье. Но я разложила все по полочкам. Я точно поняла, что люблю тебя гораздо больше, чем боюсь.
Непринятие мне тоже кажется трусостью. Люди становятся дикобразами из страха. Страха, что осудят, что кто-то отвернется… А страх лечится любовью и знанием. Учитесь. Это не про дипломы, а про кругозор. Обернитесь, в обществе есть проблемы. Посмотри, как общество относится к таким людям, как твой ребенок, спроси себя, почему так. Начни задавать вопросы. Поговори с ребенком, не думай, что ты лучше знаешь.
Еще один совет — это найти поддерживающее окружение. Не делайте из идентичности своего ребенка секрета и тайны. Об этом нужно говорить. Когда мы говорим, формулируем свои мысли во фразы — мы и сами больше понимаем.
Поймите, любите ли вы своих детей. Если нет, честно скажите: я не могу тебя любить. Не его обзывайте уродом за это. Наши дети любят нас безусловно — к сожалению, они не смогут разлюбить нас, даже если мы к ним жестоки. Родительская любовь в теории тоже должна быть безусловной, но в реальности это далеко не всегда так. Не умеющие любить обиженные родители просто не в состоянии научить ребенка любить и принимать — ни себя, ни других. Это не их вина — это их беда. Но если ты не можешь любить своего ребенка, ты хотя бы можешь его уважать как отдельного человека.
Милана Левицкая для MAKEOUT
