«Почему вы не говорите о трудовой дискриминации мужчин?» — обязательно пишет какой-нибудь знакомый под постом о разнице в зарплатах женщин и мужчин. «Почему в выборке только толстые, ведь худые тоже подвергаются дискриминации?» — появляется под статьей с личным опытом тех, кто столкнулся с травлей за вес. «Не только трансгендерные женщины сталкиваются с насилием», — обязательно возникает в дискуссии о том, что трансмизогиния приводит к реальным смертям.
Вообще, справедливость — интересное понятие. В детстве мне часто говорили, что по справедливости — значит, когда «всем досталось». Была в советское время такая присказка для самых маленьких: про сороку-белобоку, которая варила кашу своим детям, а после раздала ее всем, кроме последнего. В конце полагалось смеяться, глядя на мизинец. Наверное, меня тогда знатно переклинило — где-то между тремя и пятью годами. С тех пор я знаю, что существует социальное неравенство, и на всех раздающих «сорок» смотрю с подозрением.
Мне понадобились годы, чтобы понять разницу между «досталось всем» и «досталось каждому». Выучить на своем опыте, что кроме справедливости есть также понятие ресурсов, которые — в отличие от абстрактной справедливости — конечны и конкретны. Что справедливость — не только главная цель нашей жизни, но и идеальный объект для манипуляции.
Например, в определенных кругах и ситуациях «справедливостью» считается опора на мнение большинства. Все не-активистские сообщества, в которых мне приходилось учиться или работать, считали мажоритарное голосование («кого больше, тот и прав») абсолютно справедливой процедурой, а сталкиваясь с другими способами принятия решений, например, с процедурой консенсуса, уверенно называли эти методы несправедливыми: «несправедливо отнимать время у большинства, обсуждая опасения и несогласия одного человека».
© Иллюстрация Лены Немик / Крупным планом нарисована фигура человека, закрашенная в красный цвет — это тот же персонаж, что и на предыдущей иллюстрации. Он_а держит в правой руке гейзерную кофеварку, в левой руке — белую чашку со звездой на ней. И наливает кофе. На фоне стоят чашки разных цветов и формы.Есть, конечно, и более трешовые идеи. Например, многие люди искренне верят в справедливость кровной мести, смертной казни, корректирующих изнасилований или сталинских репрессий. Можно долго искать объяснение тому, как справедливость в защитных фантазиях приобретает уродливые формы насилия и наказания, но это не ко мне, а к Эриху Фромму с его теорией масс. А я попытаюсь понять, как выходит, что мы время от времени говорим про «более важные проблемы» знакомым, коллегам, и, в общем-то, не чужим нам людям.
Несколько лет назад мне попался на глаза текст черной женщины из США, которая рассказывала о ситуации на марше «Black lives matter» («Черные жизни имеют значение»). Акция была призвана обратить внимание на то, как много черных ребят гибнет на улицах, потому что полицейские быстрее принимают решение стрелять на поражение, основываясь на стереотипах и расистских предупреждениях.
Белые активисты посчитали высказывания одной социальной группы о своих проблемах недостаточно инклюзивным. Они приняли решение трансформировать идею акции в более «справедливую» — «All lives matter», а затем с новыми «инклюзивными» плакатами возглавили акцию черных активистов. Потому что «расизм касается не всех, и ненасилие в широком смысле — важнее».
Знаешь, что остается, если создавать смысловые матрешки из проблем различных социальных групп? «За все хорошее, против всего плохого».
Не согласиться с таким удобным утверждением мог бы только отъявленный социопат. Но по статистике в мире меньше 1% социопатов, а дискриминации и насилия почему-то — хоть отбавляй. Зато после удобного обобщения справедливость, как и все другие «вещи», может кому-то принадлежать. Например, кому-то цисгендерному и гетеросексуальному, кто вырос в большом городе, не испытывал миграционных сложностей, не сталкивался с клеймом «преступника» за свой цвет кожи, сексуальность, религию или национальность, и кому «виднее, какая проблема главная».
© Иллюстрация Лены Немик / Всё та же персона, закрашенная в красный цвет, печатает на пишущей машинке чёрного цвета. Из машинки высовывается белый лист бумаги, на нём нарисованы красные линии, изображающие текст. За спиной у рисованного человека — схематичные фигуры людей.В 60-е годы в Калифорнии проводили интересный эксперимент. Ученый по имени Дэйл Спенсер использовал аудио- и видеозаписи, чтобы определить, кто больше говорит в смешанных школьных коллективах. Выяснилось, что вне зависимости от того, каково соотношение студентов и студенток в группе, и даже независимо от того, поощрял ли преподаватель говорить девочек, парни всегда говорили больше. Это касалось и количества сказанных слов, и времени, которое занимали студенты в разговоре.
Но интересно не это соотношение, а оценка ситуации студентами. Когда Спенсер попросил учеников оценить, по своим внутренним ощущениям, кто же говорил больше, то парни назвали участие «равным» когда студентки говорили только в 15% случаев. Те же дискуссии, в которых студентки говорили в 30% случаев, студенты назвали дискуссиями, в которым «преобладали женщины».
Этот пример — не только про сексизм, но и про то, что наша социализация, опыт и привилегии оказывают большое влияние на то, как мы видим окружающий мир и оцениваем происходящее. На практике выходит, что если полагаться на индивидуальное восприятие, то некоторые темы с большой долей вероятности покажутся неважными, а распределение внимания - несправедливым, если речь в них пойдет не о моей больной коленке. И это открывает прямой путь к упрекам и обесцениванию чужой повестки. «Мне не жалко, потому что меня не жалеют», — как говаривал один из героев Достоевского.
© Иллюстрация Лены Немик / Персонаж, закрашенный в красный цвет, смотрит на фотографии, висящие на стене. На фотографии в центре изображения — портрет, скорее всего, той же персоны, е_е лицо закрашено в красный цвет. На остальных фотографиях изображены разные части тела человека красного цвета и разные е_е эмоции.Я женщина, и я лесбиянка — именно эти две идентичности стали в моей жизни ключевыми, потому что именно в этих ролях я сталкиваюсь с системой угнетения в режиме 24/7, и могу ее «отловить». Эти роли — концентрация моей боли и гнева, и иногда я чувствую, что кроме этих травм во мне вообще ничего не осталось.
И на каждую ремарку о том, что мне стоит заняться «более общей проблемой», мне хочется спросить: ты правда считаешь «справедливым», если я вдруг забуду про это и начну говорить за мужчин, за политиков, за религиозные или национальные группы? «Как же тебе повезло, моей невесте — завтра мы идем тратить все твои деньги вместе».
Когда вместо советов о том, что мне «стоило бы говорить о том или этом», ты говоришь о том, что тебя волнует сам_у, у меня как у союзницы остается много экологичных способов проявить свою солидарность, не растворяясь в более понятной для тебя социальной группе. Поддержать, помочь, обратить внимание, просто услышать: это всё — опции союзничества. Каждый комментарий о том,что вместо своей проблемы я должна была (кому?!) говорить о «проблеме вообще» и быть «более солидарной с другими», как будто отправляет меня в страшную сказку про русалочку, когда взамен жизни в обществе нужно отдать свой голос.
Откуда вообще эта странная идея, будто есть только одна форма солидарности, и эта форма — всем вместе решать одну «универсальную» проблему?
Мы так часто говорим, что у любой дискриминации и несправедливости один корень. Но в любой ситуации, когда я пытаюсь решить «свою часть» проблемы, мне говорят, что я «начала не с того края». Тебе кажется, что, когда будет решена проблема той социальной группы, с которой ты себя ассоциируешь, не будет и других дискриминаций, поэтому нам всем стоит начать с нее? Ты не поверишь, друг, я чувствую то же самое, когда говорю про патриархат, гомофобию или трансмизогинию. И это не значит, что нам «лучше начать с них» — это значит, что у нас с тобой выше крыши проблем и мы просто не сможем заткнуть эти дыры в плотине по «справедливой очереди».
Этот мир — настоящее бинго-лото несправедливости, и в такой ситуации — какую цель мы выбираем для своих упреков? Систему угнетения, обезличенные институции, принцип социального неравенства? Конечно, нет, мы выбираем конкретных живых людей из круга таких же угнетенных, скорее всего, занимающихся активизмом и выгоревших от постоянного прессинга людей, и клеймим друг друга «агентами несправедливости» за то, что они «не проявили достаточного уважения» к нашей борьбе. Ты что, Дон Карлеоне? Может, хватит рассказывать мне о том, что это я — главная причина мировой несправедливости? Отправляй эти письма по адресу!
«Почему бы тебе не проявить солидарность с другими активистами», «почему бы тебе не написать про экологию/ декрет/ скиннишейминг», «почему бы тебе не вспомнить про насилие над мужчинами», «почему бы тебе не»... Так вот, мне — «не»! Я знаю только то, что пережила на собственном опыте. Я готова поддержать тебя, если ты предложишь мне конкретные способы проявить солидарность к твоей проблеме вместо того, чтобы просить меня отказаться от себя самой. С чьей-то точки зрения каждый из нас делает «неправильный и несправедливый» активизм. Но наша общая справедливость будет состоять из тысячи неправильных и бесполезных усилий, а вовсе не из строевого шага нога в ногу.
