Дарья

Когда мне было лет 14, я была очень влюблена в девушку из моей школы. Она была на класс старше, мы обе жили далеко от школы и каждое утро стояли на одной остановке. Я смотрела на неё и думала, что Д. — единственное, что меня радует в системе среднего образования Беларуси. Когда она не приходила, уже не хотелось никакого утра, никакого дня, вообще ничего. Когда приходила, то руки дрожали, невозможно было отвести глаз от ее высоких леопардовых сапог и гордого лица — из-за вечно приподнятого подбородка и поджатых губ самые эксцентричные вещи смотрелись на ней уместно.

При этом мне казалось, что нам нужно просто подружиться. Я долгое время считала, что именно такие чувства возникают к людям своего пола, когда хочется дружбы. Я тогда абсолютно ничего не понимала — как и в детстве, когда мне нравилась то подруга Рита, то подруга Света, то девочка из садика. Камин-аут произошёл только в 16, то есть осознание было действительно долгим.

Всё, что я слышала о гомосексуальности, было, разумеется, в сугубо негативных коннотациях. У меня очень религиозная мама, и мне с детства рассказывали, что гомосексуальность — это самый первый грех, страшнее убийства. Я протестовала против этого всегда, сколько себя помню. Сначала просто пожимала плечами, потом, когда подросла, у меня появились и аргументы, и очень стойкое ощущение, что это всё неправда. Я спорила с мамой, но у меня никогда не было чувства, что я защищаю в том числе и себя. Мне казалось, что я защищаю абстрактную справедливость, правду.

Очень не хватало каких-то ролевых моделей, чтобы себя осознать, потому что когда ты читаешь книги только о гетеро-отношениях, видишь это везде, тебе начинает казаться, что никаких альтернатив и нет. Помню, когда я смотрела «Прерванную жизнь», боже, как я ловила эти моменты между Вайноной Райдер и Анджелиной Джоли! Я пересматривала этот фильм раз пять, наверное, и внимание к гомоэротическим ноткам в отношениях главных героинь почему-то меня не смущало. Это настолько часть меня, настолько естественно, что даже мысли не было о том, что у большинства всё иначе. Я поняла, что отличаюсь, когда походила со своей первой девушкой по улице, держа её за руку. На нас всё время смотрели.

Моя вторая девушка жила в другом городе, и мы решили встретиться. Я предложила приехать ко мне и решила пояснить матери её статус. Я зашла к маме в комнату и сказала: «Мама, если можно, к нам через три недели приедет моя девушка». Мама отложила книгу: «Твоя подруга, ты имеешь в виду?» Я говорю: «Нет, я имею в виду ровно то, что сказала: моя девушка». Мы перебрасывались этими вопросом и ответом порядка пяти минут… Разговор показался мне, мягко говоря, незаконченным. Вечером я решила к нему вернуться. Мама сидела молча, пока я говорила.

Дело в том, что, если я рассказываю матери о чём-то важном для меня, то у меня нет перед ней защиты. Мне очень хочется, чтобы она меня одобряла и принимала. Не так, что «я буду любить тебя любой», а чтобы она любила меня, потому что я неплохой человек.

И вот я ей всё объясняю, она смотрит на меня и произносит только одну фразу: «Это ужасно». Молчит, а потом повторяет ещё дважды — с разными интонациями и неизменной уверенностью. И я начинаю рыдать, потому что отдала этому разговору много эмоций, но у меня не было убедительных слов для того, чтобы объяснить матери разницу между моими чувствами и эпитетами, которые она выбирает.

Теперь я понимаю, что это далеко не самая плохая реакция, с которой я могла столкнуться, и что человеку, который в тяжёлый период жизни нашёл поддержку в религии (как случилось с мамой), очень трудно понять, что религия лжёт. Ну, то есть я вряд ли могу сказать о родителях, которые реагируют на камин-аут детей остро негативно, что только они виноваты. Виноваты все: и сами условия, и те, кто их создаёт, и те, кто их молчаливо одобряет.

Когда В. приехала, мама осторожно к нам приглядывалась, как будто у неё дома поселилась парочка волков. Было видно, что вроде как её лично ничего не смущает, но потом она вспоминает о религиозных догматах — и перещёлкивает. Она отпустила несколько гомофобных комментариев, но не была экстремально груба.

Мне кажется, что это очень важно — найти адекватную форму коммуникации с близким человеком, и часто это бывают совсем не слова. Человеку просто нужно время, нужно понаблюдать за твоими отношениями, чтобы понять: тебя не похитили инопланетяне, ты не стала в один момент другой дочерью, другой сестрой. С мамой сработало именно это: когда я начала встречаться с девушкой, которая маме нравилась, все комментарии исчезли. Она ничего не говорила про баловство, про «потом вы мужчин себе найдете». Мама приняла ее в семью. Когда эти отношения закончились, мне казалось, что моя жизнь тоже кончена. Вся моя семья тогда была расстроена, потому что это было нелепо, это до сих пор нелепо. Утешая меня, мама сказала: «Ты ещё встретишь девушку, которая тебя полюбит». Именно девушку. Когда мы с мамой ссоримся и я начинаю думать, что она совсем меня не понимает, я вспоминаю этот эпизод и эти слова. И чувствую, как сильно ее люблю — и как она меня любит.

Мама меня очень поддерживает, когда мне действительно очень плохо — в такие моменты она готова ничего не спрашивать и поставить точку абсолютно в любом тяжёлом разговоре, если мне это сейчас нужно. Тем не менее, у меня остаётся неуверенность. Это всё в какой-то степени как жизнь на пороховой бочке — ты никогда не знаешь, в какой момент человека перемкнёт и он решит, что хочет сказать тебе гадость. Может, она прочитает что-то в российских новостях, может, это будет приступ религиозного вдохновения — я не знаю. А ведь и одного разговора может хватить, чтобы очень сильно обидеть близкого.

Что касается взаимодействия со всем остальным миром, разумеется, при знакомстве я не начинаю с места в карьер рассказывать о своих пищевых привычках, политических взглядах, романтических и сексуальных предпочтениях… Но в разговоре, где это уместно, где люди рассказывают о своих партнёрах и мне нужно что-то ответить, я отвечаю. Поэтому в школе знали, знают в университете. Знают мои знакомые. И мне очень комфортно в этом. Я прекрасно понимаю, что закрытость — это абсолютно не то, что я могла бы лично для себя назвать жизнью. Меня бы это очень мучило. Мне важно уважать себя. Чтобы там ни думали другие, мне важно знать, что я поступила не малодушно, не трусливо, что я никогда своим поведением не задену свою партнёршу, потому что в моей системе ценностей называть её подругой при других людях — это бесчестно и оскорбительно.

В то время я не искала единомышленниц/единомышленников и сообщество. Думаю, такая потребность была, но я не предпринимала активных шагов для ее удовлетворения. Я просто не знала, как. Мне казалось, что сообщество в Беларуси — это вообще вещь немыслимая.

Я бы вряд ли ходила на Паниковку, потому что в принципе это не мой формат — заводить или продолжать знакомства. Ну, и всякие тематические группы Вконтакте мне тоже не были интересны, потому что в них сексуальность становится субкультурой. Я в себе это так не ощущаю. То, что я лесбиянка, не обязывает меня к куче каких-то других вещей. То есть, к примеру, это не значит, что мне должны нравиться картинки, объективирующие женское тело.

Мне кажется, что прийти в место, где будут представители только твоей сексуальной идентичности без связи с твоими интересами, — это как-то очень по-рыночному. Я предпочитаю знакомиться в совместных проектах, когда мы вместе что-то делаем и люди о себе рассказывают. Риск влюбиться в гетеросексуалку очень велик, но…

Раньше бывали моменты, когда мне хотелось, чтобы всё не было так тяжело. Чтобы, когда ты говоришь «Я в выходные собираюсь пойти в кино с моей девушкой», люди не замолкали, и тебе не нужно было что-то добавлять, объяснять… Чтобы не нужно было сталкиваться с косыми взглядами на улице, проходить через камин-аут с мамой… Хотелось быть принятой по умолчанию.

Бывали очень страшные моменты, когда я думала: а что, если она права? Что, если со мной правда что-то не так? Вдруг я просто слишком упрямая, чтобы это признать, и нужно пытаться бороться, пробовать быть «нормальной»? А потом я слушала, что происходит у меня внутри. Действительно ли там что-то греховное, гадкое? Нет. Я такого не чувствовала. Когда я отключала внутри себя копию маминого голоса, я знала, что я нормальная.

Я много думала о том, почему многие активистки и активисты (причем даже из сферы ЛГБТК-активизма) не готовы к публичному камин-ауту. Это казалось двойными стандартами, фарисейством. Сейчас я думаю: это всё оттого, что они очень хорошо понимают связь камин-аута с действительно большими рисками… Люди, которые пишут в комментариях на Ситидоге, Онлайнере и Тутбае, что «да боже мой, зачем вы нам всё это рассказываете, вас же и так никто не трогает», не знают, о чём говорят.

Мне кажется, что неправильно быть категоричной и требовать от людей той же смелости, какой требуешь от себя. Я не могу знать, в каких условиях живут другие люди, с какими рисками для них может быть сопряжено открытие. Единственное, что я могу сделать, — это рассказать свою историю. Мне кажется, что именно личная история — это гораздо более правильно и эффективно. Я думаю, что очень многим людям важно почувствовать, что они не одни, что кто-то это уже делает — и делал раньше. И это происходит в их стране, какой бы она ни была. Может быть, это придаст кому-то смелости. Пусть не для разговора с родителями и друзьями, но хотя бы для принятия себя.