27 лет
У меня с детства было понимание, что не нужно быть как все. Когда у всех в подростковом возрасте появлялись мальчики, я понимала, что мне они не нравятся. Я пробовала пару раз встречаться с мальчиками, за ручку с ними походила, но поняла, что не катит.
Я не говорила тогда напрямую, что мне не нравятся мальчики, я просто стала отличаться, потому что не встречалась с мальчиками и не обсуждала их. А потом появился интернет — и стало проще. Я поняла, что есть такое «страшное» слово — «лесбиянки»: «Это, конечно, не про меня, но вообще интересно, как у них там все устроено».
Я училась в 11-м классе и договорилась встретиться с девочкой. Помню, еду с учебы и думаю: «О, черт, я встречаюсь с лесбиянкой. Но это же не значит, что я сама лесбиянка. Нет, это такое слово ужасное. Нет! Я точно нет, но надо посмотреть, что там вообще и как». Мы торжественно встретились на нулевом километре. Обе волновались ужасно. Она говорит: «А ты знаешь, где все тусуются? Есть такое место — Паника. Пойдем, я тебя отведу и покажу». Мы пришли. Там никого не было, потому что валил снег.
Первый вопрос мне задала сестра. Я понимала, что вообще не могу начать говорить на эту тему только потому, что мне не нравится слово «лесбиянка». Сестра даже ничего не спросила, она говорит: «Слушай, я все поняла, давай рассказывай». И я рассказала: «Знаешь, есть целая субкультура, есть Паника…» Вся эта составляющая была очень важна, потому что впервые я почувствовала, что не одна. Сейчас сестра часто использует меня, как повод завязать знакомство. Есть у нее такая заготовочка: «А вообще, моя сестра — лесбиянка». Я даже не возражаю, честно говоря. Такой тест на адекватность.
С мамой было более болезненно, но я понимала, что я себе важнее, чем мама, чем вообще кто бы то ни было. Мне было лет 18, и она просто буднично задала вопрос, причем он так нелепо звучал: «А что, Таня у тебя вместо мальчика?» А у меня политика с мамой такая: она знает, что если задает вопрос, то получит на него ответ. И что она будет с этим ответом делать — это только ее проблема. И я понимаю, что для нее это тоже был осознанный шаг — задать мне вопрос. У нас был очень долгий разговор, часа на три, где она сказала, что это она во всем виновата. На что я ответила, что я вообще не изменяюсь, не становлюсь лучше или хуже, это просто моя часть и мне с этим жить. Она начала говорить, будто это от того, что она болела ангиной во время беременности. И она до сих пор так думает. Раньше я спорила, говорила: «Нет, ну мама, это все вообще не зависит», а теперь — «Да, мама, это все ангина виновата». Потом еще она обвиняла всех и всякого, расплакалась. Потом ушла, вернулась только утром и говорит: «Ну ладно. Подумала я, всю ночь не спала, но ты же все равно моя дочка». И все.
С работой было сложнее. Я долго думала, как это вообще преподносить и нужно ли. Это всегда очень сложный вопрос на собеседованиях, а их у меня куча была в жизни. «А сколько вам лет? А замужем ли вы? А если нет, то почему? Собираетесь ли? И собираетесь ли заводить детей?» Я говорила, что живу с «партнером», не с «девушкой».
На одной из первых работ я дружила с девочками. У нас была прекрасная компания, мы все «спелись» и начали выезжать на выходные куда-нибудь… Как-то сидим вокруг костра, девочки начинают говорить про отношения, а я понимаю, что мой опыт сюда вообще никак не вписывается. И я набралась храбрости: «Сейчас я вам кое-что скажу». И говорю, что у меня есть девушка. Одна ответила: «А я знала», другая — «О боже, ужас! А я тебе нравлюсь?» Пришлось ей объяснять, что это не значит, что я падка вообще на всех женщин, которые движутся и не движутся. Она даже обиделась сначала.
Говорить стоит, когда понимаешь, что тебе с человеком дальше по пути. Чужим людям и знакомым я говорю это всегда, когда начинают оскорблять ЛГБТ-сообщество. И я понимаю, что сейчас это важно сказать, потому что человек разговаривает со мной как с частью ЛГБТ-сообщества. На что обычно получаю ответ: «Ну, по тебе не скажешь». Это очень помогает. Человек сразу теряется.
Я занимаюсь правозащитным образованием и понимаю, что научить можно только через себя и свой опыт. Есть разные правозащитники. Это очень неоднородное сообщество, и существует большой разрыв поколений. В обществе некоторые говорят: «Да, мы за ЛГБТ», а в кулуарах — «Всех расстрелять». Это самое страшное.
Может, я какая-то самоуверенная. Может, просто сильная. У «Кровостока» есть такая фраза: «Тебе не страшно, потому что тебя еще не пугали». Мне не страшно, но я понимаю свое привилегированное положение даже с точки зрения правозащиты и понимаю, что многим людям сложно.
Пять лет назад я вообще не могла мечтать, что будут возможны «meta-», «Дотык», что будет столько вечеринок, пускай они и разные. То, что было 5 лет назад, и то, что есть сейчас, — это вообще два разных мира. И я хочу быть причастной к этой истории.
Я не говорила тогда напрямую, что мне не нравятся мальчики, я просто стала отличаться, потому что не встречалась с мальчиками и не обсуждала их. А потом появился интернет — и стало проще. Я поняла, что есть такое «страшное» слово — «лесбиянки»: «Это, конечно, не про меня, но вообще интересно, как у них там все устроено».
Я училась в 11-м классе и договорилась встретиться с девочкой. Помню, еду с учебы и думаю: «О, черт, я встречаюсь с лесбиянкой. Но это же не значит, что я сама лесбиянка. Нет, это такое слово ужасное. Нет! Я точно нет, но надо посмотреть, что там вообще и как». Мы торжественно встретились на нулевом километре. Обе волновались ужасно. Она говорит: «А ты знаешь, где все тусуются? Есть такое место — Паника. Пойдем, я тебя отведу и покажу». Мы пришли. Там никого не было, потому что валил снег.
Первый вопрос мне задала сестра. Я понимала, что вообще не могу начать говорить на эту тему только потому, что мне не нравится слово «лесбиянка». Сестра даже ничего не спросила, она говорит: «Слушай, я все поняла, давай рассказывай». И я рассказала: «Знаешь, есть целая субкультура, есть Паника…» Вся эта составляющая была очень важна, потому что впервые я почувствовала, что не одна. Сейчас сестра часто использует меня, как повод завязать знакомство. Есть у нее такая заготовочка: «А вообще, моя сестра — лесбиянка». Я даже не возражаю, честно говоря. Такой тест на адекватность.
С мамой было более болезненно, но я понимала, что я себе важнее, чем мама, чем вообще кто бы то ни было. Мне было лет 18, и она просто буднично задала вопрос, причем он так нелепо звучал: «А что, Таня у тебя вместо мальчика?» А у меня политика с мамой такая: она знает, что если задает вопрос, то получит на него ответ. И что она будет с этим ответом делать — это только ее проблема. И я понимаю, что для нее это тоже был осознанный шаг — задать мне вопрос. У нас был очень долгий разговор, часа на три, где она сказала, что это она во всем виновата. На что я ответила, что я вообще не изменяюсь, не становлюсь лучше или хуже, это просто моя часть и мне с этим жить. Она начала говорить, будто это от того, что она болела ангиной во время беременности. И она до сих пор так думает. Раньше я спорила, говорила: «Нет, ну мама, это все вообще не зависит», а теперь — «Да, мама, это все ангина виновата». Потом еще она обвиняла всех и всякого, расплакалась. Потом ушла, вернулась только утром и говорит: «Ну ладно. Подумала я, всю ночь не спала, но ты же все равно моя дочка». И все.
С работой было сложнее. Я долго думала, как это вообще преподносить и нужно ли. Это всегда очень сложный вопрос на собеседованиях, а их у меня куча была в жизни. «А сколько вам лет? А замужем ли вы? А если нет, то почему? Собираетесь ли? И собираетесь ли заводить детей?» Я говорила, что живу с «партнером», не с «девушкой».
На одной из первых работ я дружила с девочками. У нас была прекрасная компания, мы все «спелись» и начали выезжать на выходные куда-нибудь… Как-то сидим вокруг костра, девочки начинают говорить про отношения, а я понимаю, что мой опыт сюда вообще никак не вписывается. И я набралась храбрости: «Сейчас я вам кое-что скажу». И говорю, что у меня есть девушка. Одна ответила: «А я знала», другая — «О боже, ужас! А я тебе нравлюсь?» Пришлось ей объяснять, что это не значит, что я падка вообще на всех женщин, которые движутся и не движутся. Она даже обиделась сначала.
Говорить стоит, когда понимаешь, что тебе с человеком дальше по пути. Чужим людям и знакомым я говорю это всегда, когда начинают оскорблять ЛГБТ-сообщество. И я понимаю, что сейчас это важно сказать, потому что человек разговаривает со мной как с частью ЛГБТ-сообщества. На что обычно получаю ответ: «Ну, по тебе не скажешь». Это очень помогает. Человек сразу теряется.
Я занимаюсь правозащитным образованием и понимаю, что научить можно только через себя и свой опыт. Есть разные правозащитники. Это очень неоднородное сообщество, и существует большой разрыв поколений. В обществе некоторые говорят: «Да, мы за ЛГБТ», а в кулуарах — «Всех расстрелять». Это самое страшное.
Может, я какая-то самоуверенная. Может, просто сильная. У «Кровостока» есть такая фраза: «Тебе не страшно, потому что тебя еще не пугали». Мне не страшно, но я понимаю свое привилегированное положение даже с точки зрения правозащиты и понимаю, что многим людям сложно.
Пять лет назад я вообще не могла мечтать, что будут возможны «meta-», «Дотык», что будет столько вечеринок, пускай они и разные. То, что было 5 лет назад, и то, что есть сейчас, — это вообще два разных мира. И я хочу быть причастной к этой истории.
2016
