26 лет
Я поняла о себе, наверное, ещё в детском саду. Мне понравилась одна девочка. Я даже помню, её звали Настя. Мне было лет пять, наверное. С тех пор я никогда не задавала себе вопросов «почему я такая?» У меня никогда не было ощущения, что то, что мне нравятся девушки, — это неправильно. И когда я встречалась с недоумением или отвержением людей (что тоже, конечно, бывало), я просто прекращала с ними общаться. Мне не интересно с людьми, которые оценивают меня только с позиции моей ориентации и считают, что если я лесбиянка, то это меня как-то принижает.
Мне кажется, этот проект важен, потому что мы живём в каком-то вакууме в нашей стране, где люди, которые отличаются от «принятого стандарта» подвергаются дискриминации: начиная со школы и заканчивая работой. Я уже не говорю о чём-то большем, о семье. Оппозиционная пресса очень редко об этом пишет, государственная не пишет тем более. И люди просто не знают, куда идти. Конечно, в Минске проще. В больших городах всегда проще. Есть клубы какие-то, есть, я не знаю, группы Вконтакте. А что творится в регионах — это вообще очень страшно. Потому что там нет ничего, на что ты можешь опереться. И я верю, что чем больше будет таких рассказов и понимания себя, тем скорее, возможно, что-то изменится.
Я уже давно хотела принять участие в этом проекте, но как-то всё откладывала. Какое-то время я откладывала, потому что была в партии, где точно знала, меня не примут, если я скажу о себе. Тогда я вообще не думала ни об отношениях, ни о своей ориентации. В тот период дела партии были для меня важнее. Сейчас я понимаю, что если расскажу о себе, возможно, это поможет ещё кому-то. Я же вижу, что есть очень страшные истории, когда люди оказываются на грани суицида, потому что их никто не понимает.
Партийный период был единственным в моей жизни, когда мне приходилось быть закрытой. Кроме него я больше никогда не стояла перед выбором — открываться или нет.
Маме я сказала в 15 лет. Написала письмо и оставила на столе. Два дня молчания меня немного подкашивали. Я была в растерянности: может, она не прочла его, может, выкинула? В итоге, я не выдержала и подошла к ней. Говорю: «Ну, так что вообще? Где твоя реакция?» Она такая: «Сядь, поговорим». Ну, я сажусь. Она говорит: «Ты знаешь, мне важнее, чтобы ты была счастлива». Она сказала, что любит меня, и что для неё важно, чтобы я жила своей жизнью. Это было для меня большим облегчением. Потому что мама — важный для меня человек, была и есть.
В письме я так и написала, что она очень важный для меня человек. Я написала, что — да, я очень хочу, чтобы ты приняла и поняла меня. Но даже если этого не случится, ничего не изменится. Я всё равно буду собой. И я думаю, что ей было непросто это принять.
Я знаю людей, которых вообще не приняли их родители. Наверное, так происходит, когда эго родителей перевешивает любовь к детям. Возможно, им нужно больше времени. Мне кажется, они ещё боятся, как ты сам будешь жить: в такой стране, в такой обстановке… Когда ты можешь выйти из клуба, тебя ударят, ты упадёшь и умрёшь. Но этот страх не должен превращаться в неприятие своего ребёнка. Потому что это не любовь тогда, это какое-то насилие. Мы хотим, чтобы ты был таким, будь таким вопреки всему.
Я знаю, что моя мама, если бы была какая-то гомофобная реакция в мою сторону, меня защищала бы, несмотря на то, что о ней подумают люди. И я за это ей очень благодарна. Каждому человеку нужна какая-то опора. Хорошо, если ты можешь опереться на себя сам. Но когда тебе 18, 20 лет, это очень тяжело сделать. Особенно, когда вокруг так много негатива. Поэтому так важно, когда родители понимают, когда есть близкий человек, который скажет: «Чувак, всё хорошо. Ты крутой! Просто потому, что ты есть». Я понимаю, как может быть тяжело людям, которые боятся открыться, потому что ты остаёшься один на один с проблемой. И я знаю, что может быть хуже, если ты раскроешься. Но, может быть, и нет.
Очень многое происходит из-за того, что мы сами не боремся. Мы не боремся за свои права. За то, чтобы жить лучше. Я вообще такой борец за справедливость, и считаю, что каждый человек должен начать с себя. Откинуть все эти «почему я такая?». Ну, потому что ты такая. Надо это принять. И уже дальше говорить с семьёй, объяснять родителям. Расставаться с друзьями, которые тебя не принимают, потому что это не друзья. Бояться одиночества не стоит, на земле 7 миллиардов человек. Ты никогда не останешься один. Ну, и бороться — да. Я, правда, уверена, что без борьбы ничего не будет. И за свои внутренние ценности я готова сражаться.
Я понимаю, чем может быть вызвано непринятие себя, нелюбовь к себе. Но нельзя всю жизнь бояться, потому что можно закручивать гайки в себе сколько угодно, но однажды сорвётся, и когда сорвётся, то будет страшно. Потому что кто-то заканчивает свою жизнь суицидом. Кто-то всю жизнь живёт в насилии к себе с нелюбимыми людьми, потому что у них такая установка — выйти замуж или жениться.
Я просто понимаю, что пока мы молчим, оно так и будет. Тем более, когда молчат люди, которые подвергаются насилию. Мне кажется, в таких случаях особенно важно говорить. Очень тяжело говорить, когда тебе в спину летят плевки, когда все говорят, что ты какой-то неправильный, что ты больной, что «гори ты в аду», но частично мы сами формируем такое общество, когда молчим о себе. И пока мы сомневаемся, почему мы такие, ничего не изменится. Понятно, что грудью на амбразуру бросаться не стоит и вешать себе табличку «я лесбиянка» или «я гей». Не в нашем обществе. Но и бояться этого не нужно, потому что можно скрываться как Миша, а потом тебя ударят, ты упадёшь, ударишься головой, и всё. Закрытость вообще не гарантия ничего.
Это тяжело, особенно, когда есть насилие — со стороны друзей, родителей или любимого человека. У нас почему-то принято считать, что если ты жертва — ты сама в этом виновата. Мне кажется, наоборот, когда всё хорошо, иногда можно и промолчать. Но вот когда есть насилие, об этом молчать не стоит.
Я читала комментарии под статьями про Мишу Пищевского. И, честно говоря, ощущение, что мы живём в потерянном обществе. Очень страшно. Я была очень зла на то, что в нашей стране наказание за убийство на такой почве вышло мягче, чем, я не знаю, украсть кошелёк. У нас ценится человеческая жизнь каких-нибудь приближённых к власти людей… Если бы Миша ударил силовика, ему бы дали 20 лет, он бы остался там на пол своей жизни. Но я помню убийцу Миши, он не жалел о том, что сделал. Он считал, что имел на это право. И мне кажется, очень многие у нас сделали бы так же как он, к сожалению. Я помню, читала все статьи об этом — про реакцию суда, милиции… Блин, ребята, произошло убийство. Тем более, убийство на такой почве. Злость на то, как отреагировало общество на убийство Миши у меня очень сильная.
Я, помню, мне было лет 17. И один мой знакомый, бывший милиционер, начал какую-то ерунду гнать про геев. Я говорю: «А вот я такая, что ты со мной сделаешь? Начнёшь сейчас бить своей дубинкой?» Он такой: «Я бы никогда не подумал». Я говорю: «Мне вообще неважно, что ты там подумал или нет. Теперь ты про меня узнал. Что ты со мной сделаешь?» Он так стушевался. Ему стало неудобно, потому что до этого он мне рассказывал, как это всё плохо, какие это странные люди, и что таких людей в принципе не должно быть.
Я уверена в том, что расисты, гомофобы — это глупые люди. У них может быть пять дипломов, но они тупые, потому что мы ничем не отличаемся друг от друга. Цвет кожи, ориентация — это всё неважно, потому что мы все люди, и если мы будем друг друга ненавидеть по каким-то половым признакам или признакам расы, то к чему мы скатимся? К геноциду? К созданию гетто?
Мне очень странно, что у нас в ЛГБТ-сообществе мало поддержки. Очень многие тематические беларуские группы даже не пишут об этом. Они пишут про то, что где-то в клубе проходит вечеринка. И всё. Мне кажется, все эти наши клубы, вечеринки, это просто — ты пришёл, выпил, потанцевал, и всё. А что дальше? Очень плохо, что они, собирая достаточно большое количество человек, не продвигают это дальше. Ведь можно было бы раздавать визитки, говорить, что будет презентация, что-то ещё. Я понимаю, что, возможно, они боятся, что их закроют. Но тогда это просто какая-то фикция. «Мы живём в классной стране, ребята, видите — нам всё разрешают». Но это ни о чём не говорит. Просто они реально ничего не пропагандируют, кроме того, как хорошо провести вечер со своими знакомыми. Вот и всё. «А все ваши остальные вопросы решайте сами».
Активизма у нас в принципе во всех сферах мало. Потому что он глушится. Он тихий, я бы так это назвала. Но он есть. И, мне кажется, этим занимается не такое большое количество человек, как могло бы. Потому что все хотят каких-то дивидендов в ответ на то, что они делают. Все хотят дать и получить. Но иногда нужно просто дать.
Вообще, у многих наших людей отношение «моя хата с краю», к сожалению. Я могу понять, почему так происходит. Это уже на каком-то, наверное, генетическом уровне. Боязнь каких-то репрессий, всего остального. Но не все же отсюда уедут. Мы же тут живём. Я очень люблю Беларусь, и мне бы хотелось лучшего для неё. Я понимаю, что можно сколько угодно говорить «абы не было войны». Но даже в стране, где идёт война, в близлежащей, больше свобод и возможностей. Побороть страх сложно. У меня есть знакомые, которые боятся поговорить со своими близкими. Вдруг у мамы будет приступ? Ну, будет... Но, может, и не будет. Очнуться под старость лет и понять, что ты все это время жил не своей жизнью — вот что страшно.
Мне кажется, этот проект важен, потому что мы живём в каком-то вакууме в нашей стране, где люди, которые отличаются от «принятого стандарта» подвергаются дискриминации: начиная со школы и заканчивая работой. Я уже не говорю о чём-то большем, о семье. Оппозиционная пресса очень редко об этом пишет, государственная не пишет тем более. И люди просто не знают, куда идти. Конечно, в Минске проще. В больших городах всегда проще. Есть клубы какие-то, есть, я не знаю, группы Вконтакте. А что творится в регионах — это вообще очень страшно. Потому что там нет ничего, на что ты можешь опереться. И я верю, что чем больше будет таких рассказов и понимания себя, тем скорее, возможно, что-то изменится.
Я уже давно хотела принять участие в этом проекте, но как-то всё откладывала. Какое-то время я откладывала, потому что была в партии, где точно знала, меня не примут, если я скажу о себе. Тогда я вообще не думала ни об отношениях, ни о своей ориентации. В тот период дела партии были для меня важнее. Сейчас я понимаю, что если расскажу о себе, возможно, это поможет ещё кому-то. Я же вижу, что есть очень страшные истории, когда люди оказываются на грани суицида, потому что их никто не понимает.
Партийный период был единственным в моей жизни, когда мне приходилось быть закрытой. Кроме него я больше никогда не стояла перед выбором — открываться или нет.
Маме я сказала в 15 лет. Написала письмо и оставила на столе. Два дня молчания меня немного подкашивали. Я была в растерянности: может, она не прочла его, может, выкинула? В итоге, я не выдержала и подошла к ней. Говорю: «Ну, так что вообще? Где твоя реакция?» Она такая: «Сядь, поговорим». Ну, я сажусь. Она говорит: «Ты знаешь, мне важнее, чтобы ты была счастлива». Она сказала, что любит меня, и что для неё важно, чтобы я жила своей жизнью. Это было для меня большим облегчением. Потому что мама — важный для меня человек, была и есть.
В письме я так и написала, что она очень важный для меня человек. Я написала, что — да, я очень хочу, чтобы ты приняла и поняла меня. Но даже если этого не случится, ничего не изменится. Я всё равно буду собой. И я думаю, что ей было непросто это принять.
Я знаю людей, которых вообще не приняли их родители. Наверное, так происходит, когда эго родителей перевешивает любовь к детям. Возможно, им нужно больше времени. Мне кажется, они ещё боятся, как ты сам будешь жить: в такой стране, в такой обстановке… Когда ты можешь выйти из клуба, тебя ударят, ты упадёшь и умрёшь. Но этот страх не должен превращаться в неприятие своего ребёнка. Потому что это не любовь тогда, это какое-то насилие. Мы хотим, чтобы ты был таким, будь таким вопреки всему.
Я знаю, что моя мама, если бы была какая-то гомофобная реакция в мою сторону, меня защищала бы, несмотря на то, что о ней подумают люди. И я за это ей очень благодарна. Каждому человеку нужна какая-то опора. Хорошо, если ты можешь опереться на себя сам. Но когда тебе 18, 20 лет, это очень тяжело сделать. Особенно, когда вокруг так много негатива. Поэтому так важно, когда родители понимают, когда есть близкий человек, который скажет: «Чувак, всё хорошо. Ты крутой! Просто потому, что ты есть». Я понимаю, как может быть тяжело людям, которые боятся открыться, потому что ты остаёшься один на один с проблемой. И я знаю, что может быть хуже, если ты раскроешься. Но, может быть, и нет.
Очень многое происходит из-за того, что мы сами не боремся. Мы не боремся за свои права. За то, чтобы жить лучше. Я вообще такой борец за справедливость, и считаю, что каждый человек должен начать с себя. Откинуть все эти «почему я такая?». Ну, потому что ты такая. Надо это принять. И уже дальше говорить с семьёй, объяснять родителям. Расставаться с друзьями, которые тебя не принимают, потому что это не друзья. Бояться одиночества не стоит, на земле 7 миллиардов человек. Ты никогда не останешься один. Ну, и бороться — да. Я, правда, уверена, что без борьбы ничего не будет. И за свои внутренние ценности я готова сражаться.
Я понимаю, чем может быть вызвано непринятие себя, нелюбовь к себе. Но нельзя всю жизнь бояться, потому что можно закручивать гайки в себе сколько угодно, но однажды сорвётся, и когда сорвётся, то будет страшно. Потому что кто-то заканчивает свою жизнь суицидом. Кто-то всю жизнь живёт в насилии к себе с нелюбимыми людьми, потому что у них такая установка — выйти замуж или жениться.
Я просто понимаю, что пока мы молчим, оно так и будет. Тем более, когда молчат люди, которые подвергаются насилию. Мне кажется, в таких случаях особенно важно говорить. Очень тяжело говорить, когда тебе в спину летят плевки, когда все говорят, что ты какой-то неправильный, что ты больной, что «гори ты в аду», но частично мы сами формируем такое общество, когда молчим о себе. И пока мы сомневаемся, почему мы такие, ничего не изменится. Понятно, что грудью на амбразуру бросаться не стоит и вешать себе табличку «я лесбиянка» или «я гей». Не в нашем обществе. Но и бояться этого не нужно, потому что можно скрываться как Миша, а потом тебя ударят, ты упадёшь, ударишься головой, и всё. Закрытость вообще не гарантия ничего.
Это тяжело, особенно, когда есть насилие — со стороны друзей, родителей или любимого человека. У нас почему-то принято считать, что если ты жертва — ты сама в этом виновата. Мне кажется, наоборот, когда всё хорошо, иногда можно и промолчать. Но вот когда есть насилие, об этом молчать не стоит.
Я читала комментарии под статьями про Мишу Пищевского. И, честно говоря, ощущение, что мы живём в потерянном обществе. Очень страшно. Я была очень зла на то, что в нашей стране наказание за убийство на такой почве вышло мягче, чем, я не знаю, украсть кошелёк. У нас ценится человеческая жизнь каких-нибудь приближённых к власти людей… Если бы Миша ударил силовика, ему бы дали 20 лет, он бы остался там на пол своей жизни. Но я помню убийцу Миши, он не жалел о том, что сделал. Он считал, что имел на это право. И мне кажется, очень многие у нас сделали бы так же как он, к сожалению. Я помню, читала все статьи об этом — про реакцию суда, милиции… Блин, ребята, произошло убийство. Тем более, убийство на такой почве. Злость на то, как отреагировало общество на убийство Миши у меня очень сильная.
Я, помню, мне было лет 17. И один мой знакомый, бывший милиционер, начал какую-то ерунду гнать про геев. Я говорю: «А вот я такая, что ты со мной сделаешь? Начнёшь сейчас бить своей дубинкой?» Он такой: «Я бы никогда не подумал». Я говорю: «Мне вообще неважно, что ты там подумал или нет. Теперь ты про меня узнал. Что ты со мной сделаешь?» Он так стушевался. Ему стало неудобно, потому что до этого он мне рассказывал, как это всё плохо, какие это странные люди, и что таких людей в принципе не должно быть.
Я уверена в том, что расисты, гомофобы — это глупые люди. У них может быть пять дипломов, но они тупые, потому что мы ничем не отличаемся друг от друга. Цвет кожи, ориентация — это всё неважно, потому что мы все люди, и если мы будем друг друга ненавидеть по каким-то половым признакам или признакам расы, то к чему мы скатимся? К геноциду? К созданию гетто?
Мне очень странно, что у нас в ЛГБТ-сообществе мало поддержки. Очень многие тематические беларуские группы даже не пишут об этом. Они пишут про то, что где-то в клубе проходит вечеринка. И всё. Мне кажется, все эти наши клубы, вечеринки, это просто — ты пришёл, выпил, потанцевал, и всё. А что дальше? Очень плохо, что они, собирая достаточно большое количество человек, не продвигают это дальше. Ведь можно было бы раздавать визитки, говорить, что будет презентация, что-то ещё. Я понимаю, что, возможно, они боятся, что их закроют. Но тогда это просто какая-то фикция. «Мы живём в классной стране, ребята, видите — нам всё разрешают». Но это ни о чём не говорит. Просто они реально ничего не пропагандируют, кроме того, как хорошо провести вечер со своими знакомыми. Вот и всё. «А все ваши остальные вопросы решайте сами».
Активизма у нас в принципе во всех сферах мало. Потому что он глушится. Он тихий, я бы так это назвала. Но он есть. И, мне кажется, этим занимается не такое большое количество человек, как могло бы. Потому что все хотят каких-то дивидендов в ответ на то, что они делают. Все хотят дать и получить. Но иногда нужно просто дать.
Вообще, у многих наших людей отношение «моя хата с краю», к сожалению. Я могу понять, почему так происходит. Это уже на каком-то, наверное, генетическом уровне. Боязнь каких-то репрессий, всего остального. Но не все же отсюда уедут. Мы же тут живём. Я очень люблю Беларусь, и мне бы хотелось лучшего для неё. Я понимаю, что можно сколько угодно говорить «абы не было войны». Но даже в стране, где идёт война, в близлежащей, больше свобод и возможностей. Побороть страх сложно. У меня есть знакомые, которые боятся поговорить со своими близкими. Вдруг у мамы будет приступ? Ну, будет... Но, может, и не будет. Очнуться под старость лет и понять, что ты все это время жил не своей жизнью — вот что страшно.
2018
