22 года
Сейчас я достаточно агрессивно воспринимаю все вещи, связанные с дискриминацией, троллингом, шутками по отношению к ЛГБТК+ в связи с тем, что это повлияло на мою жизнь, травмировало меня. Я имею достаточно большой негативный опыт в связи с этим. Я понимаю, что открытая прямая реакция не всегда должна быть агрессивной, но стимулирование всех возможных дискуссий в этом поле должно что-то изменить. Как минимум, я надеюсь, что после них твое окружение начнет об этом говорить и приблизится к пониманию того, что гомофобные шуточки, пусть даже очень «веселые» и распространенные, могут стоить кому-то жизни. Существует много историй про насилие и дискриминацию, которые просто сломали многим людям жизнь.
До 18 лет я жил в маленьком городе с населением в 13 тыс. человек — там я ни с кем не обсуждал свою ориентацию. Я знакомился с парнями в Hornet или на mamba.ru (тогда она была ещё популярна, забавные времена были), но никогда не говорил об этом с друзьями, даже с теми, кого считал близкими. Естественно, как и многие, я попадал под атаки в школе, связанные с воспроизведением гендерных шаблонов и их присваиванием. «Что ты ходишь как девочка» и так далее. Такие штуки заставляли меня скрываться даже перед друзьями, которых я, правда, очень сильно любил. Впоследствии я понял, что на самом деле у нас никогда не было дружбы — я не был честен с ними, я не говорил ни о своих чувствах, ни о своих эмоциях.
Начиная с 14 лет я видел, как в школе разыгрывается гендерная связка типа «мальчик-девочка», мне приходилось в этом спектакле участвовать — что дома, что в школе, что с друзьями. Я не сталкивался с прямым физическим насилием в школе, меня никогда не били за то, что я гей, хотя, такие предпосылки были. Но я всегда боялся физического насилия по отношению к себе: понимал, что в таких ситуациях я не смогу себя защитить. Но это был просто троллинг, жесткий и постоянный. Я понимал, что мои одноклассники и даже учителя обсуждают это за моей спиной. Они часто об этом говорили, и фраза «не закатывай глаза» имела в том обществе, в котором я рос, ультимативный посыл: «Ах, так ты, значит, гей?» Я очень часто слышал такие шуточки и в старших классах: унизительные шутки про геев являются такими же распространенными, как и про евреев. Самое противное, что мне приходилось поддерживать эти шутки, чтобы отвести от себя всевозможные подозрения, то есть это была интернализованная (внутренняя) гомофобия.
Я прекрасно понимал, что один из моих одноклассников гей, как и ещё несколько других ребят в школе, но я не мог с ними поговорить об этом. Я боялся, что в один прекрасный день все в городе узнают и у меня будет много проблем.
В 14 лет мои родители нашли у меня распечатки с рассказами с Bluesystem, гей-историями. Доступ к Интернету тогда был нестабилен, поэтому я их распечатал и спрятал под кровать. Был очень сильный скандал. При этом меня удивило, что агрессия шла не от отца, а от матери. Она позволяла себе высказывания типа: «Ах ты пидарас» и все такое прочее, «Что о тебе люди подумают?».
Это был мой первый в жизни разговор об этом, в 14 лет. Я не смог тогда сказать родителям, что это мое. Естественно, придумал какую-то историю о том, что я печатаю за деньги, кому-то распечатал и ещё не отдал. Мол, я даже не смотрю кому что печатаю, так много всего. Вечером состоялся разговор с отцом, тогда ещё после работы вернулся брат и начал унижать меня в очень жесткой форме: «Ты что, хочешь чтобы тебе очко разъебали, чтобы удобно было ходить в туалет?» Это был ужасный хейтспич и оскорбления, отец при этом разговоре присутствовал, но не вмешался. Я ушел к себе в комнату, отец вошел и сказал: «Окей вопросов нету, ты такой, какой ты есть».. Я ответил, что я не такой: все равно боялся, что это какой-то способ проверки. Я сказал: «Нет, нет, нет». Тогда мне запретили доступ к компу на месяц, чтобы я не смотрел на «всю эту гадость» в Интернете.
Я помню, что довольно сильно переживал и при этом понимал, что не могу никому рассказать об этом. Не могу прийти к друзьям и рассказать им о своей ситуации… Я постоянно слышал от близких друзей гомофобную риторику, дома — то же самое... Я понимал, что остаюсь один на один с самим собой. Естественно, это смоделировало всевозможные старания семьи мне напоминать о том, что моя роль в этом обществе — найти себе девушку и нарожать детей. Это проявлялось в разных штуках, которые вызывали отвращение и порезали мне психику.
Я понимаю, что все это время в школе, до 17 лет я каждый день думал о том, а узнают ли сегодня, «спалят» ли меня. Но все и так знали, все говорили об этом, может кто-то не верил, кто-то верил. Я прекрасно осознавал, что не могу пойти к психологу — меня спасало только общение и полезные статьи в Интернете. Просто я понял, что я нормальный. В этом нет ничего такого, ЛГБТ люди существуют.
Были попытки себя исправить: ходил в церковь, молился, запрещал себе об этом думать, и это очень сильно меня травмировало. Каждый день, приходя в школу, я думал как себя вести, какой интонацией говорить, ограничивал себя в поведении — это было перманентное состояние тревожности на протяжении большого промежутка времени.
В 17 лет я приехал в Минск, поступил в университет. Тогда состоялся мой первый поход в клуб, первое свидание, первые реальные знакомства. Это понемногу развязывало мою скованность: я начал рассказывать о себе близким друзьям, новым близким друзьям. Я почему-то в какой-то момент перестал скрывать себя. Переломным моментом стал переезд, то есть ощущение того, что дома об этом не узнают — я в новой среде, меня никто не знает, с моей семьей и городом никто не сообщается, для меня это безопасно. Тогда же начались первые отношения, поддержка друзей — то есть мое окружение стало превращаться потихоньку в такое, которое вроде бы меня принимает.
Естественно, не на первом курсе — на многие темы все еще было очень сложно говорить, я все еще скрывал встречи с парнями. Точно также, как я к этому шел, шло и моё окружение. Как-то гуляли с парнем вместе с друзьями, и они такие: «ой, а поцелуйтесь!» Как и я, они открывали для себя новое. Друзья меня полюбили и моя ориентация не стала для них каким-то ударом. На втором курсе я пришел в НГО, там было еще более свободно внутри комьюнити, хотя, понятно, что были свои проблемы. Тогда стало вообще гораздо легче.
Мы никогда не обсуждаем это с семьей. Семья была знакома с одним из парней, с которыми я встречался. Тогда был тоже довольно сильный скандал. Видимо, в первый раз они посчитали, что это у меня прошло, что это подростковое, и дальше это не обсуждалось. На втором курсе, 18-19 лет, тема опять замялась. Я тогда жил с парнем, я хотел, чтобы это был камин-аут. Родители приехали раньше, и я сказал, чтобы они заехали ко мне домой. В то время у меня был парень, по специальности сексолог. Я ему не говорил, что собираюсь делать камин-аут перед родителями, но он почему-то решил с ними пообщаться, подумал, что как-то сможет помочь в этой ситуации. Когда я пришел, брат стал меня обвинять, что он же меня к своим детям допускал, вот эти все намеки на педофилию... Типичные шаблоны. Тогда я впервые сказал родителям, что если они меня не принимают, то пусть сваливают из моей жизни и уходят прямо сейчас. То есть они приехали в Минск погулять, потусить, встретиться со мной, а наша встреча продлилась 15 минут.
На следующий день мы созвонились, точнее они меня набрали. Они извинились, естественно, не назвав причины, по которой извиняются. «Мы не хотели» и так далее: они не отказались от своих слов. Понятно, что у них не было знаний и устаканившейся позиции по этому поводу. Они решили исчерпать этот конфликт. После этого (а прошло 4 года) мы ни разу не обсуждали это. Я не считаю их теми людьми, которые в данной ситуации могут меня принять и помочь. Я не готов потратить огромное количество усилий на то, чтобы менять что-то в их мнении, мне уже все равно. Я выстроил границы, то есть, по сути, это своеобразное отречение. Моя личная жизнь — не жизнь моей семьи.
Я никогда не совершал камин-аут таким, каким я его себе представлял: чувак, про которого никто не знает, и тут такой «бац!», рассказал. Все понимали, кто-то узнавал, друзьям я стал говорить это между строк — я сам стал относиться к этому между строк. Например, при гомофобной шутке я мог спокойно сказать: «Стоп, чувак, это как бы не нормально. Мне нравятся парни и всё, хватит». Я начал принимать свою гомосексуальность как данность. Это тоже самое, что сказать, что у меня волосы черного цвета — в этом нет ничего особенного. То есть конечно есть, но.. Для меня нет уже проблемы сказать об этом кому-то, или своим друзьям, или на работе. Если к этому приходит тема разговора, или я что-то хочу рассказать о своей жизни, личной жизни, про человека, которого люблю — я спокойно про это рассказываю.
Были свои специфические особенности в университете. В принципе, мне было все равно. Я мог с группой общаться, мог не общаться. Все их шуточки, если они были, мной отвергались сразу же, просто «стоп» и все. Я пришел в НГО, началась моя первая кампания по студентам и общежитиям. Благо, мою ориентацию тогда не использовали. Когда были «студенты против» (я был одним из организаторов), меня забрали на допрос (а это уже было после отчисления по политическим причинам), требовали информацию. Меня шантажировали моей ориентацией, говорили о том, что её могут раскрыть, что может в районной газете появиться статья. Я понимал цену всему этому: о том, что будет скандал с семьей, что все вокруг узнают, что «в нашей семье гей»… Но это ничто в сравнении с тем, сколько человек я погублю, если пойду на «сделку с дьяволом».
Мне, «естественно», угрожали сексуальным насилием, причем не только в словесной форме, а на допросе, сопряженном с избиением. Человек, проводивший допрос, начал расстегивать штаны, потом спустил трусы, то есть это была реальная угроза. Кроме того, они говорили, что засадят меня в камеру, чтобы я ощутил жизнь в «лучших условиях» касты тюремного общества. Не знаю, откуда у меня были силы этому сопротивляться, это было очень страшно на самом деле. Но я решил, что сексуальное насилие в данной ситуации — не самое страшное.
Администрация моего факультета в БГУ (химфак) во время кампании «студенты против» распечатала мою переписку из «Вконтакте» с моим парнем, такая у них была форма шантажа. Она была у декана и заместителя декана. Понятно, что им это предоставили сотрудники КГБ, но тогда я плюнул на это. Меня убила эта ситуация с давлением на меня, в принципе, у них это получилось.
До прихода в НГО я был председателем профсоюза на химфаке, но потихоньку начал понимать, что это какой-то бред, и ушел в академию студенческого лидерства.Я и раньше понимал, что если ты НГОшник и при этом гей, то этим могут воспользоваться. Но я никогда не моделировал эти ситуации, не воспринимал их всерьёз. И в момент этих угроз я посчитал, что это недостаточная угроза для меня, какая-то защитная психологическая реакция сработала.
Во время моей работы в НГО я не могу сказать, что был дискриминируем из-за своей ориентации, но гомофобные реплики — это гомофобные реплики. Они сами по себе не призывают к насилию, и к тому моменту уже не так сильно давили мне на психику. Тогда ещё не было понимания, что фразы типа «геям нельзя разрешать иметь детей» — это дискриминация. Не было чувствительности, и у меня у самого она начала развиваться только последние года три. Тогда я не понимал, что такое язык ненависти, и его же транслировали мои коллеги, хоть и не со зла. В общем, мы этот путь проходили вместе.
В совокупности события моей жизни вылились в посттравматическое стрессовое расстройство. Я долго проходил терапию и довольно примечательным фактом стало то, что все ситуации контактов с КГБ и допросами оказались не настолько травматичными для меня, как взаимоотношения с семьей. Постоянное состояние тревоги, которое я испытывал в то время, в конечном итоге «всплыло». Мне гораздо легче было пережить ту травму, которую я получил в ситуации насилия, чем то, что я провел столько лет в тревоге внутри себя, а это то же самое насилие. Даже те попытки себя «исправить» — это было каждодневное насилие: не води руками так, не закатывай глаза, интонацию голоса регулируй, не веди себя так, не реагируй так, потому что это будет похоже на… Насилие по отношению к самому себе, наверное, стало самым травматичным во всей этой истории.
Я прошел терапию, и в принципе снял все острые штуки, связанные с травматикой и диссоциацией. Я начал жить более радостно, я работаю с терапевтом, который понимает специфику ЛГБТК+, и буду продолжать. Потому что понимаю, что вообще тот каркас, те шаблоны и стереотипы, которые мне были заложены в мозги, до сих пор отражаются на моей жизни. Я буду стремиться их убрать, стереть эти границы. Я покинул Беларусь по многим причинам. Я переехал жить в Грузию, в более гомофобную страну, но в Грузии, по крайней мере, никто не спрашивает, а если спрашивают — то им все равно. Да, гомофобная патриархальная страна, но пока ты не говоришь — здесь попроще. Это почему-то здесь не тема номер один для того, чтобы стебаться, шутить и троллить. Или по крайней мере я этого не замечаю, потому что я иностранец. Мне сейчас хорошо, потому что я в принципе свободен от всего этого. Я не скрываю себя, а если моя семья не хочет это обсуждать — это их проблема.
Я знаю, как страшно было произносить это слово «камин-аут», как страшно было вообще сказать хоть что-то, какой был ужасный страх, что вообще кто-то узнает, что кто-то тебя «заподозрит». Возможно, это прочитает кто-то, кто сейчас проходит эти ступени в восприятии и подумает «блин, наверное пора», или нет — у каждой и каждого выбор будет свой. Но об этом очень важно говорить. Особенно в условиях, когда общество настолько агрессивно по отношению к ЛГБТК+. Многие беларусы говорят: «Нет, я гея никогда не видел. Если б видел, не дружил бы» — это распространенная вещь. Вот пусть они случайно наткнутся на какую-то статью, а потом увидят 10-20 таких историй, 50.. 100.. Когда их станет много, я думаю, это что-то поменяет. Хотя бы осознание того, что всё-таки мы есть.
Нас не видят, нас не слышат, но складывается такое впечатление, что у всех есть такой «невидимый гей» рядом, потому что они вечно шутят про гомосексуальность. Но для того, чтобы шутить о ком-то, надо где-то взять этот образ. Как у детей бывают вымышленные друзья, так и у взрослых есть «вымышленный гей», о котором они рассказывают, шутят, и почему-то считают это очень забавным. Пусть у них появится рядом настоящий гей, и пусть шутят уже про настоящего.
Я прошел терапию, я прожил все это. Я называю вещи своими именами.
Я прекрасно понимаю, что если бы этот разговор состоялся до начала моей терапии, я бы не смог ничего проговорить. В придачу в Беларуси пройти терапию сродни очень «веселому» аттракциону, потому что наша терапия скорее карательная. Я вот представляю, как врач в «Новинках» мне выписывает антидепрессанты, нейролептики, ага… Это просто цирк.
Когда меня отчислили из университета, я думал, что попаду в армию. Я не прошел по состоянию здоровья, но у меня был запасной вариант — готовность сделать камин-аут перед психиатром. Этого делать не пришлось, но, наверное, это было бы очень «забавно». Я понимаю, что по расписанию болезней гомосексуальность не является причиной для негодности к службе. Я не знаю, что бы мне написали — наверное какое-то мелкое расстройство, несовместимое со службой, но я был готов на это пойти. Потому что я себе хорошо представлял эти полтора года в армии, где меня ожидало очень «веселое» общество.
Хочется сказать «привет» тем людям, которые вещают эту гомофобную риторику. Я прошел через ПТСР и диссоциацию, а это очень страшно, я как-то писал пост об этом: тебя накрывает, какие-то запахи, свет, звук, что угодно может спровоцировать возвращение в твою травму (а она не одна, их могут быть десятки). И вот когда тебя погружает: ты такой шел по улице и тебе стало плохо, а дальше ты ничего не можешь, и тебя это убивает. Ты лежишь, можешь плакать, делать что угодно с собой. Ты испытываешь страх на уровне нереального, это со мной происходило в моменты рецидивов, в моменты навязчивых воспоминаний о травме, о том, как меня травили…
Я могу с уверенностью сказать, что ПТСР и диссоциация были «заработаны» мной процентов на 80 из-за того, что я ощущал на себе дискриминацию, язык вражды и буллинг в нашем беларуском обществе. Я лечился 4 месяца. Первые два месяца я просто лежал. Меня посадили на таблетки, у меня были срывы каждый день. Это невыносимо, это страшно, и ты ничего не можешь с этим сделать. На утро ты можешь даже не помнить этих срывов, и начинается все заново. Это каждодневная боль, страшная, на уровне фола. Почему часто люди при ПТСР и депрессии подвержены риску суицида, потому что тревога и страх настолько сильные... Наверное, никогда до этого я не испытывал ничего подобного. То есть последствия этих безобидных шуточек стали самыми страшными в моей жизни днями. Эти шутки «про пидорасов» и прочее вызывали тревогу и возымели вот такой эффект в результате: меня «убили» на какой-то промежуток времени.
Два месяца ушло только на то, чтобы начать доверять терапевту, каким-то образом мы обрабатывали эти травмы, в начале я вообще ничего не говорил. Выходил от психотерапевта весь шатаясь, и день уходил «в минус», я пил довольно сильные таблетки. Сейчас я, в принципе, в норме. Недавно был срыв, но это нормально: процедура восстановления идет дальше. За весь этот ад, который я пережил, мне хочется сказать «спасибо» беларускому обществу. Это меня, конечно, сделало сильнее, но я не уверен, что я хотел бы стать сильным именно таким способом. Или что я хотел прожить столько лет, скрывая себя, прячась, насилуя сам себя, заставляя контролировать движения рук, глаз, мимики, речь.
Переломным моментом для меня стало убийство Миши Пищевского в Минске. Тогда я почувствовал, что это может случиться со мной. Пришло осознание того, что меня могут убить. После этого я тотально стал рассказывать о себе своим друзьям. Я просто понимал, что это капец: если моим одноклассникам было понятно, что я гей, значит и пьяному придурку на улице тоже может быть это понятно. Он меня просто убьет, а я буду идти из магазина, мне не обязательно выходить из гей-клуба. Я жил с осознанием того, что в Беларуси меня могут убить в любой момент. Я не смогу справиться с тем, кто совершит акт насилия по отношению ко мне, я не смогу дать отпор, уйти, убежать... Я, возможно, просто не успею понять, что происходит. Будет идти чувак, который ненавидит геев, огреет меня кирпичом, расшибет мне голову… И мне хочется, чтобы эту ситуацию понимали ЛГБТК+ люди в Беларуси.
Пора снять розовые очки и понять, что мы под угрозой. Непринятие родителей или общества — это только начало. Конец — это смерть. И это страшно, что мы не знаем количества преступлений на почве ненависти, их просто так не классифицируют и не фиксируют. Эти преступления происходят постоянно, но сообщают об этом единицы. Их не идентифицируют как разжигание розни, и это сказывается на нашем будущем.
Если бы все люди, которые совершают преступления и акты насилия, видели то, как страдает человек, как ей или ему плохо, они наверное бы подумали, «блин, а что такое, что человека так уносит с этого?» Я хочу, чтобы не было больше таких историй, как у меня. Чтобы никто не заканчивал жизнь самоубийством на почве гомофобии. Я считаю, что все люди, использующие гомофобную риторику, причастны к убийствам ЛГБТК+ людей и самоубийствам ЛГБТК+ подростков. В Беларуси очень низкая культура ментального здоровья, кругом — язык вражды, и с этим просто необходимо что-то делать.
До 18 лет я жил в маленьком городе с населением в 13 тыс. человек — там я ни с кем не обсуждал свою ориентацию. Я знакомился с парнями в Hornet или на mamba.ru (тогда она была ещё популярна, забавные времена были), но никогда не говорил об этом с друзьями, даже с теми, кого считал близкими. Естественно, как и многие, я попадал под атаки в школе, связанные с воспроизведением гендерных шаблонов и их присваиванием. «Что ты ходишь как девочка» и так далее. Такие штуки заставляли меня скрываться даже перед друзьями, которых я, правда, очень сильно любил. Впоследствии я понял, что на самом деле у нас никогда не было дружбы — я не был честен с ними, я не говорил ни о своих чувствах, ни о своих эмоциях.
Начиная с 14 лет я видел, как в школе разыгрывается гендерная связка типа «мальчик-девочка», мне приходилось в этом спектакле участвовать — что дома, что в школе, что с друзьями. Я не сталкивался с прямым физическим насилием в школе, меня никогда не били за то, что я гей, хотя, такие предпосылки были. Но я всегда боялся физического насилия по отношению к себе: понимал, что в таких ситуациях я не смогу себя защитить. Но это был просто троллинг, жесткий и постоянный. Я понимал, что мои одноклассники и даже учителя обсуждают это за моей спиной. Они часто об этом говорили, и фраза «не закатывай глаза» имела в том обществе, в котором я рос, ультимативный посыл: «Ах, так ты, значит, гей?» Я очень часто слышал такие шуточки и в старших классах: унизительные шутки про геев являются такими же распространенными, как и про евреев. Самое противное, что мне приходилось поддерживать эти шутки, чтобы отвести от себя всевозможные подозрения, то есть это была интернализованная (внутренняя) гомофобия.
Я прекрасно понимал, что один из моих одноклассников гей, как и ещё несколько других ребят в школе, но я не мог с ними поговорить об этом. Я боялся, что в один прекрасный день все в городе узнают и у меня будет много проблем.
В 14 лет мои родители нашли у меня распечатки с рассказами с Bluesystem, гей-историями. Доступ к Интернету тогда был нестабилен, поэтому я их распечатал и спрятал под кровать. Был очень сильный скандал. При этом меня удивило, что агрессия шла не от отца, а от матери. Она позволяла себе высказывания типа: «Ах ты пидарас» и все такое прочее, «Что о тебе люди подумают?».
Это был мой первый в жизни разговор об этом, в 14 лет. Я не смог тогда сказать родителям, что это мое. Естественно, придумал какую-то историю о том, что я печатаю за деньги, кому-то распечатал и ещё не отдал. Мол, я даже не смотрю кому что печатаю, так много всего. Вечером состоялся разговор с отцом, тогда ещё после работы вернулся брат и начал унижать меня в очень жесткой форме: «Ты что, хочешь чтобы тебе очко разъебали, чтобы удобно было ходить в туалет?» Это был ужасный хейтспич и оскорбления, отец при этом разговоре присутствовал, но не вмешался. Я ушел к себе в комнату, отец вошел и сказал: «Окей вопросов нету, ты такой, какой ты есть».. Я ответил, что я не такой: все равно боялся, что это какой-то способ проверки. Я сказал: «Нет, нет, нет». Тогда мне запретили доступ к компу на месяц, чтобы я не смотрел на «всю эту гадость» в Интернете.
Я помню, что довольно сильно переживал и при этом понимал, что не могу никому рассказать об этом. Не могу прийти к друзьям и рассказать им о своей ситуации… Я постоянно слышал от близких друзей гомофобную риторику, дома — то же самое... Я понимал, что остаюсь один на один с самим собой. Естественно, это смоделировало всевозможные старания семьи мне напоминать о том, что моя роль в этом обществе — найти себе девушку и нарожать детей. Это проявлялось в разных штуках, которые вызывали отвращение и порезали мне психику.
Я понимаю, что все это время в школе, до 17 лет я каждый день думал о том, а узнают ли сегодня, «спалят» ли меня. Но все и так знали, все говорили об этом, может кто-то не верил, кто-то верил. Я прекрасно осознавал, что не могу пойти к психологу — меня спасало только общение и полезные статьи в Интернете. Просто я понял, что я нормальный. В этом нет ничего такого, ЛГБТ люди существуют.
Были попытки себя исправить: ходил в церковь, молился, запрещал себе об этом думать, и это очень сильно меня травмировало. Каждый день, приходя в школу, я думал как себя вести, какой интонацией говорить, ограничивал себя в поведении — это было перманентное состояние тревожности на протяжении большого промежутка времени.
В 17 лет я приехал в Минск, поступил в университет. Тогда состоялся мой первый поход в клуб, первое свидание, первые реальные знакомства. Это понемногу развязывало мою скованность: я начал рассказывать о себе близким друзьям, новым близким друзьям. Я почему-то в какой-то момент перестал скрывать себя. Переломным моментом стал переезд, то есть ощущение того, что дома об этом не узнают — я в новой среде, меня никто не знает, с моей семьей и городом никто не сообщается, для меня это безопасно. Тогда же начались первые отношения, поддержка друзей — то есть мое окружение стало превращаться потихоньку в такое, которое вроде бы меня принимает.
Естественно, не на первом курсе — на многие темы все еще было очень сложно говорить, я все еще скрывал встречи с парнями. Точно также, как я к этому шел, шло и моё окружение. Как-то гуляли с парнем вместе с друзьями, и они такие: «ой, а поцелуйтесь!» Как и я, они открывали для себя новое. Друзья меня полюбили и моя ориентация не стала для них каким-то ударом. На втором курсе я пришел в НГО, там было еще более свободно внутри комьюнити, хотя, понятно, что были свои проблемы. Тогда стало вообще гораздо легче.
Мы никогда не обсуждаем это с семьей. Семья была знакома с одним из парней, с которыми я встречался. Тогда был тоже довольно сильный скандал. Видимо, в первый раз они посчитали, что это у меня прошло, что это подростковое, и дальше это не обсуждалось. На втором курсе, 18-19 лет, тема опять замялась. Я тогда жил с парнем, я хотел, чтобы это был камин-аут. Родители приехали раньше, и я сказал, чтобы они заехали ко мне домой. В то время у меня был парень, по специальности сексолог. Я ему не говорил, что собираюсь делать камин-аут перед родителями, но он почему-то решил с ними пообщаться, подумал, что как-то сможет помочь в этой ситуации. Когда я пришел, брат стал меня обвинять, что он же меня к своим детям допускал, вот эти все намеки на педофилию... Типичные шаблоны. Тогда я впервые сказал родителям, что если они меня не принимают, то пусть сваливают из моей жизни и уходят прямо сейчас. То есть они приехали в Минск погулять, потусить, встретиться со мной, а наша встреча продлилась 15 минут.
На следующий день мы созвонились, точнее они меня набрали. Они извинились, естественно, не назвав причины, по которой извиняются. «Мы не хотели» и так далее: они не отказались от своих слов. Понятно, что у них не было знаний и устаканившейся позиции по этому поводу. Они решили исчерпать этот конфликт. После этого (а прошло 4 года) мы ни разу не обсуждали это. Я не считаю их теми людьми, которые в данной ситуации могут меня принять и помочь. Я не готов потратить огромное количество усилий на то, чтобы менять что-то в их мнении, мне уже все равно. Я выстроил границы, то есть, по сути, это своеобразное отречение. Моя личная жизнь — не жизнь моей семьи.
Я никогда не совершал камин-аут таким, каким я его себе представлял: чувак, про которого никто не знает, и тут такой «бац!», рассказал. Все понимали, кто-то узнавал, друзьям я стал говорить это между строк — я сам стал относиться к этому между строк. Например, при гомофобной шутке я мог спокойно сказать: «Стоп, чувак, это как бы не нормально. Мне нравятся парни и всё, хватит». Я начал принимать свою гомосексуальность как данность. Это тоже самое, что сказать, что у меня волосы черного цвета — в этом нет ничего особенного. То есть конечно есть, но.. Для меня нет уже проблемы сказать об этом кому-то, или своим друзьям, или на работе. Если к этому приходит тема разговора, или я что-то хочу рассказать о своей жизни, личной жизни, про человека, которого люблю — я спокойно про это рассказываю.
Были свои специфические особенности в университете. В принципе, мне было все равно. Я мог с группой общаться, мог не общаться. Все их шуточки, если они были, мной отвергались сразу же, просто «стоп» и все. Я пришел в НГО, началась моя первая кампания по студентам и общежитиям. Благо, мою ориентацию тогда не использовали. Когда были «студенты против» (я был одним из организаторов), меня забрали на допрос (а это уже было после отчисления по политическим причинам), требовали информацию. Меня шантажировали моей ориентацией, говорили о том, что её могут раскрыть, что может в районной газете появиться статья. Я понимал цену всему этому: о том, что будет скандал с семьей, что все вокруг узнают, что «в нашей семье гей»… Но это ничто в сравнении с тем, сколько человек я погублю, если пойду на «сделку с дьяволом».
Мне, «естественно», угрожали сексуальным насилием, причем не только в словесной форме, а на допросе, сопряженном с избиением. Человек, проводивший допрос, начал расстегивать штаны, потом спустил трусы, то есть это была реальная угроза. Кроме того, они говорили, что засадят меня в камеру, чтобы я ощутил жизнь в «лучших условиях» касты тюремного общества. Не знаю, откуда у меня были силы этому сопротивляться, это было очень страшно на самом деле. Но я решил, что сексуальное насилие в данной ситуации — не самое страшное.
Администрация моего факультета в БГУ (химфак) во время кампании «студенты против» распечатала мою переписку из «Вконтакте» с моим парнем, такая у них была форма шантажа. Она была у декана и заместителя декана. Понятно, что им это предоставили сотрудники КГБ, но тогда я плюнул на это. Меня убила эта ситуация с давлением на меня, в принципе, у них это получилось.
До прихода в НГО я был председателем профсоюза на химфаке, но потихоньку начал понимать, что это какой-то бред, и ушел в академию студенческого лидерства.Я и раньше понимал, что если ты НГОшник и при этом гей, то этим могут воспользоваться. Но я никогда не моделировал эти ситуации, не воспринимал их всерьёз. И в момент этих угроз я посчитал, что это недостаточная угроза для меня, какая-то защитная психологическая реакция сработала.
Во время моей работы в НГО я не могу сказать, что был дискриминируем из-за своей ориентации, но гомофобные реплики — это гомофобные реплики. Они сами по себе не призывают к насилию, и к тому моменту уже не так сильно давили мне на психику. Тогда ещё не было понимания, что фразы типа «геям нельзя разрешать иметь детей» — это дискриминация. Не было чувствительности, и у меня у самого она начала развиваться только последние года три. Тогда я не понимал, что такое язык ненависти, и его же транслировали мои коллеги, хоть и не со зла. В общем, мы этот путь проходили вместе.
В совокупности события моей жизни вылились в посттравматическое стрессовое расстройство. Я долго проходил терапию и довольно примечательным фактом стало то, что все ситуации контактов с КГБ и допросами оказались не настолько травматичными для меня, как взаимоотношения с семьей. Постоянное состояние тревоги, которое я испытывал в то время, в конечном итоге «всплыло». Мне гораздо легче было пережить ту травму, которую я получил в ситуации насилия, чем то, что я провел столько лет в тревоге внутри себя, а это то же самое насилие. Даже те попытки себя «исправить» — это было каждодневное насилие: не води руками так, не закатывай глаза, интонацию голоса регулируй, не веди себя так, не реагируй так, потому что это будет похоже на… Насилие по отношению к самому себе, наверное, стало самым травматичным во всей этой истории.
Я прошел терапию, и в принципе снял все острые штуки, связанные с травматикой и диссоциацией. Я начал жить более радостно, я работаю с терапевтом, который понимает специфику ЛГБТК+, и буду продолжать. Потому что понимаю, что вообще тот каркас, те шаблоны и стереотипы, которые мне были заложены в мозги, до сих пор отражаются на моей жизни. Я буду стремиться их убрать, стереть эти границы. Я покинул Беларусь по многим причинам. Я переехал жить в Грузию, в более гомофобную страну, но в Грузии, по крайней мере, никто не спрашивает, а если спрашивают — то им все равно. Да, гомофобная патриархальная страна, но пока ты не говоришь — здесь попроще. Это почему-то здесь не тема номер один для того, чтобы стебаться, шутить и троллить. Или по крайней мере я этого не замечаю, потому что я иностранец. Мне сейчас хорошо, потому что я в принципе свободен от всего этого. Я не скрываю себя, а если моя семья не хочет это обсуждать — это их проблема.
Я знаю, как страшно было произносить это слово «камин-аут», как страшно было вообще сказать хоть что-то, какой был ужасный страх, что вообще кто-то узнает, что кто-то тебя «заподозрит». Возможно, это прочитает кто-то, кто сейчас проходит эти ступени в восприятии и подумает «блин, наверное пора», или нет — у каждой и каждого выбор будет свой. Но об этом очень важно говорить. Особенно в условиях, когда общество настолько агрессивно по отношению к ЛГБТК+. Многие беларусы говорят: «Нет, я гея никогда не видел. Если б видел, не дружил бы» — это распространенная вещь. Вот пусть они случайно наткнутся на какую-то статью, а потом увидят 10-20 таких историй, 50.. 100.. Когда их станет много, я думаю, это что-то поменяет. Хотя бы осознание того, что всё-таки мы есть.
Нас не видят, нас не слышат, но складывается такое впечатление, что у всех есть такой «невидимый гей» рядом, потому что они вечно шутят про гомосексуальность. Но для того, чтобы шутить о ком-то, надо где-то взять этот образ. Как у детей бывают вымышленные друзья, так и у взрослых есть «вымышленный гей», о котором они рассказывают, шутят, и почему-то считают это очень забавным. Пусть у них появится рядом настоящий гей, и пусть шутят уже про настоящего.
Я прошел терапию, я прожил все это. Я называю вещи своими именами.
Я прекрасно понимаю, что если бы этот разговор состоялся до начала моей терапии, я бы не смог ничего проговорить. В придачу в Беларуси пройти терапию сродни очень «веселому» аттракциону, потому что наша терапия скорее карательная. Я вот представляю, как врач в «Новинках» мне выписывает антидепрессанты, нейролептики, ага… Это просто цирк.
Когда меня отчислили из университета, я думал, что попаду в армию. Я не прошел по состоянию здоровья, но у меня был запасной вариант — готовность сделать камин-аут перед психиатром. Этого делать не пришлось, но, наверное, это было бы очень «забавно». Я понимаю, что по расписанию болезней гомосексуальность не является причиной для негодности к службе. Я не знаю, что бы мне написали — наверное какое-то мелкое расстройство, несовместимое со службой, но я был готов на это пойти. Потому что я себе хорошо представлял эти полтора года в армии, где меня ожидало очень «веселое» общество.
Хочется сказать «привет» тем людям, которые вещают эту гомофобную риторику. Я прошел через ПТСР и диссоциацию, а это очень страшно, я как-то писал пост об этом: тебя накрывает, какие-то запахи, свет, звук, что угодно может спровоцировать возвращение в твою травму (а она не одна, их могут быть десятки). И вот когда тебя погружает: ты такой шел по улице и тебе стало плохо, а дальше ты ничего не можешь, и тебя это убивает. Ты лежишь, можешь плакать, делать что угодно с собой. Ты испытываешь страх на уровне нереального, это со мной происходило в моменты рецидивов, в моменты навязчивых воспоминаний о травме, о том, как меня травили…
Я могу с уверенностью сказать, что ПТСР и диссоциация были «заработаны» мной процентов на 80 из-за того, что я ощущал на себе дискриминацию, язык вражды и буллинг в нашем беларуском обществе. Я лечился 4 месяца. Первые два месяца я просто лежал. Меня посадили на таблетки, у меня были срывы каждый день. Это невыносимо, это страшно, и ты ничего не можешь с этим сделать. На утро ты можешь даже не помнить этих срывов, и начинается все заново. Это каждодневная боль, страшная, на уровне фола. Почему часто люди при ПТСР и депрессии подвержены риску суицида, потому что тревога и страх настолько сильные... Наверное, никогда до этого я не испытывал ничего подобного. То есть последствия этих безобидных шуточек стали самыми страшными в моей жизни днями. Эти шутки «про пидорасов» и прочее вызывали тревогу и возымели вот такой эффект в результате: меня «убили» на какой-то промежуток времени.
Два месяца ушло только на то, чтобы начать доверять терапевту, каким-то образом мы обрабатывали эти травмы, в начале я вообще ничего не говорил. Выходил от психотерапевта весь шатаясь, и день уходил «в минус», я пил довольно сильные таблетки. Сейчас я, в принципе, в норме. Недавно был срыв, но это нормально: процедура восстановления идет дальше. За весь этот ад, который я пережил, мне хочется сказать «спасибо» беларускому обществу. Это меня, конечно, сделало сильнее, но я не уверен, что я хотел бы стать сильным именно таким способом. Или что я хотел прожить столько лет, скрывая себя, прячась, насилуя сам себя, заставляя контролировать движения рук, глаз, мимики, речь.
Переломным моментом для меня стало убийство Миши Пищевского в Минске. Тогда я почувствовал, что это может случиться со мной. Пришло осознание того, что меня могут убить. После этого я тотально стал рассказывать о себе своим друзьям. Я просто понимал, что это капец: если моим одноклассникам было понятно, что я гей, значит и пьяному придурку на улице тоже может быть это понятно. Он меня просто убьет, а я буду идти из магазина, мне не обязательно выходить из гей-клуба. Я жил с осознанием того, что в Беларуси меня могут убить в любой момент. Я не смогу справиться с тем, кто совершит акт насилия по отношению ко мне, я не смогу дать отпор, уйти, убежать... Я, возможно, просто не успею понять, что происходит. Будет идти чувак, который ненавидит геев, огреет меня кирпичом, расшибет мне голову… И мне хочется, чтобы эту ситуацию понимали ЛГБТК+ люди в Беларуси.
Пора снять розовые очки и понять, что мы под угрозой. Непринятие родителей или общества — это только начало. Конец — это смерть. И это страшно, что мы не знаем количества преступлений на почве ненависти, их просто так не классифицируют и не фиксируют. Эти преступления происходят постоянно, но сообщают об этом единицы. Их не идентифицируют как разжигание розни, и это сказывается на нашем будущем.
Если бы все люди, которые совершают преступления и акты насилия, видели то, как страдает человек, как ей или ему плохо, они наверное бы подумали, «блин, а что такое, что человека так уносит с этого?» Я хочу, чтобы не было больше таких историй, как у меня. Чтобы никто не заканчивал жизнь самоубийством на почве гомофобии. Я считаю, что все люди, использующие гомофобную риторику, причастны к убийствам ЛГБТК+ людей и самоубийствам ЛГБТК+ подростков. В Беларуси очень низкая культура ментального здоровья, кругом — язык вражды, и с этим просто необходимо что-то делать.
2017
